Буря
Шрифт:
Так, в ходьбе, прошло около часа; а по сторонам поднималось все больше елей. Они распахивали над идущими свои многослойные ветви, а темно-голубые тени слились в беспрерывную тень. Все больше попадалось крупных, темных шишек, которые, казалось, наделены были некой жизнью — будто это народец мрачных карликов взирал на незваных гостей.
Еще через некоторое время перед ними появился овраг. Узкая тропа повела вдоль его стены, которая поднималась все выше и выше, и, наконец, когда высота ее достигла метров пятнадцати, Вероника остановилась и повернулась к ней. Взглянул и Сикус — вот, что он увидел:
Деревья, стоящие на вершине, были все черны-черны, так что, казалось, будто между их ветвями обитает сама ночь (Сикус невольно вздрогнул, вспомнивши иной лес). Прямо с вершине, словно опавшие пряди струились корни, столь же черные, как и их дерева. Но самое удивительное Сикус приметил не сразу: дело в том, что кое-где, сцепление корней принимало самую необычайную форму — так, метрах в семи от вершины, корни выбивались из стены горизонтально, поднимались двумя вздутиями и вновь скрывались; из этого вздутий опускался, до самых их ног темный мох, густой в своем основании, почти прозрачный у земли. И, только проглядев так несколько минут, понял Сикус, что глядит на два закрытых века, каждое, примерно по два метра, что мох — это ресницы. Что выступает из овражной стены и нос, и рот. Рот находился прямо пред ними, и над землей выступала только верхняя губа — у самой земли была и черная расщелина, к которой поднес Сикус руку и почувствовал ток теплого воздуха.
— Нам надо поднять брови, ты берись за одну, я за другую, и смотри, как я буду делать. — молвила Кисэнэя.
Она подхватила одну из мховых вуалей, и стала сворачивать ее, как сворачивала бы, например, длинную полосу какой-нибудь ткани. Мох оказался очень мягким и теплым — Сикус начал сворачивать очень осторожно, опасаясь как-нибудь повредить. Между тем, Кисэнэя начала взбираться вверх, и ей, эльфийской деве, это было конечно же, очень даже легко — хотя на почти отвесном склоне мало за что можно было уцепиться, она поднималась так легко, будто там была удобнейшая лестница. Сикусу, конечно, пришлось потрудиться, и он едва не сорвался, но она подхватила, удерживаясь одними ногами, в какой-то совсем неприметной расщелине-морщине. Под конец, когда они поднялись метров на восемь, от земли, в их руках оказались довольно больших размеров, но совершенно невесомые рулоны.
— Теперь получше укрепись ногами, и поднимай веко, как это буду делать я. И ничего не бойся — запомни, здесь нет ничего страшного.
И вот она продела руку, в узкую расщелину, которая была в средине этого корня-века — продела совсем немного, чтобы ненароком не причинить боль, тому, что было под ними сокрыто. Затем она потянула — потянула, как показалось Сикусу, без всякого усилия — то веко стало открываться, а вот Сикусу пришлось приложить все силы, чтобы приподнять его хоть немного (не надо забывать, что одна рука была занята массивных, хоть и не весовым свертком из теплого мха. Он стоял, вжавшись в землю, и помнил, что за спиною — восьмиметровый обрыв. Он вообще не смог бы сделать этого, если бы рядом не было Кисэнэи.
Между тем, Дева уже полностью открыла свое око, и тогда око бывшее в руках Сикуса дрогнуло, и быстро раскрылось. Он вздрогнул от неожиданности, вскрикнул, и, если бы вновь не подхватила его эльфийка, так полетел бы вниз — ведь пред ним, заполняя все пространство раскрылось око! Да такое то удивительное око, что Сикус, как взглянул в него так, уж и не мог оторваться.
Он даже и не заметил, как отпустил, как опустил мховый свисток, и он, словно дым, устремился вверх, и легкой колонной поднявшись на восемь метров, так и остался, плавно колышась, словно некий флаг плодородной земли, или же, великой длины пряди.
Между тем, Сикус, забывши обо всем, глядел в огромное око. Как, человеческий глаз отличается, от звериного глаза, так и это око отличалось от человеческого глаза. Быть может, что-то было от вековечной задумчивости энтов, от их древесной, мыслящей глубины, но — очень, очень немного. Я не стану это око долго описывать, скажу лишь, от одного взгляда этой глубины, цвета которой сколь потом не вспоминай не возможно было вспомнить, на душе даже и самой растревоженной становилось так спокойно, так хорошо; и каждый понимал, что все будет хорошо, и любовь он свою встретит. Было тепло на душе, чувство было такое, будто перенесся ты в детство, в летний, солнечный день, и лежишь где-то на мягком песке беззаботный, с закрытыми глазами, и чувствуешь, как ласковый этот пламень падает на тебя, как падает он и на всю землю, взращивает ее. И хочется этому свету всю душу свою раскрыть — так шагнуть к нему с раскрытыми объятиями, самое сокровенное поведать.
И вот увидел Сикус, как глубина эта стала надвигаться на него; словно бы попал он в озеро этого диковинного теплого света, и вот увидел себя стоящим посреди бескрайних снежных просторов, низкое темно-серое небо, сгущаясь отростками и многочисленными разрывами в беспроглядный мрак, стремительно проплывало над его головою, продувал леденящий ветер — как же бесприютно, как же отчаянно! — было даже что-то запредельное, завораживающее в этом мраке — казалось каждая частичка воздуха выплескивает из себя это едкое отчаянье — от одного взгляда на это что-то леденилось в душе. А снег под ногами — да разве же это снег был?! Нет — вовсе даже и не снег, а битое, отмороженное стекло — упадешь, и весь в кровь раздерешься!.. Ветер, точно кнутом, ударил его в спину, погнал куда-то вперед. Он все старался не упасть, и бежал — как же быстро бежал он! Ноги заплетались, легкие разрывались от леденящего воздуха, а он все бежал…
Но вот, неожиданно, и прямо под его ногами распахнулся овраг. Его отвесные стены спускались метров на двадцать, а под ними тянулись такие же мрачные поля, не то из снега, не то из битого стекла. Ветер хлестал его в спину, и он понимал, что не сможет сделать назад и шагу; понимал, что сейчас полетит вниз и будет, окровавленный и замерзший лежать в этом мраке. Ноги подгибались, он отчаянно пытался удержаться, но все было тщетно — ветер хлестал его неустанно. И он отчаянно завопил — очередной порыв ветра подхватил его вопль, унес куда-то, а Сикус все больше наклонялся над пропастью.
И вот увидел он, будто по долине идут некие три тени — в первое же мгновенье, как он их увидел, их — сразу все стало преображаться, наполняться светом. Все сильнее, сильнее — да с какой же силой этот свет хлынул! Какой же удивительный, какой же неописуемый, плавно вбирающий в себя все остальные цвета, свет. Какая же в нем была сила, что он, разлетаясь от трех этих контуров, заполнил сразу всю долину; что ничего-ничего не осталось от прежней мрачности, но как же все заискрилось бесконечными, добрыми улыбками!.. И вот увидел он, что контуры эти не просто идут, но скользят по гладкой сияющей поверхности — он тогда подумал, что это лед — самый чудесный из всех льдов, которые ему только доводилось видеть! И вот он услышал, исходящий от трех этих контуров ясный, как порыв только что родившегося ветра, девичий смех. И он понял, что всех их знает, или же узнает.
И вот он, протянув руки к этим контурам, устремился к ним. Он перелетел к ним столь стремительно, что даже и не заметил, как — просто, в одном движенье души оказался прямо перед ними. И вот он узнал одну из них — конечно же — это была Вероника. Она стояла перед ним, и, хотя тот свет, который окружал их, был более ярок, нежели сама она, и контур оставался темным — все-таки, несмотря на это, каким-то неизъясним образом, исходил от нее свет, делающий ее лицо, хоть и покрытое тенью, более ясным, нежели все окружающее. Как это объяснить? Да как же можно объяснить то, что не является предметом этого мира, тогда как любые, и даже поэтичные слова — есть порождение этого мира?.. Как бы то ни было, но ее лик, оставаясь в тени, был самым ясным среди окружающего яркого света.