Буря
Шрифт:
И она говорила. Не мог Сикус понять смысла того, что говорила она, но, звучали ее слова мелодичной, услаждающей, счастьем сияющей музыкой. И, все-таки, из музыки он понял, что она предлагает поиграть ему в снежки — и вот она первой склонилась, ко льду который был под ее ногами… впрочем, тут Сикус понял, что вовсе и не лед это был — они стояли на океане из света!.. И вот Вероника подхватила этот свет, и обратила его в комок, запустила его в Сикуса — он попал ему в щеку, но, ежели бы, от обычного снежка почувствовал бы он, удар, то — это же был свет! Можно, описывая этот свет, применять такие слова, как нежный, теплый, похожий на поцелуй, несущий любовь, гармонию — однако, опять-таки —
Это были дары — как частицы бесконечной и бессмертной души, которую дарила она ему, и которую он поглощал он в себя. Быть может, нечто подобное испытывают некие духи пламени обитающие в глубинах далеких светил, так, быть может, дарят они друг другу вспышки своего душевного пламени, и разгораются все ярче.
И он засмеялся, и он тоже стал перекидывать ей эти снежки из света. Она, со смехом, отвечала ему, и все снежки попадали в цель. В какое-то мгновенье, Сикус, продолжая перекидываться, стал вглядываться в иные два, бывших поблизости девичьих контура — он еще не узнал их, но знал, что, через несколько мгновений узнает; а они, кажется, тоже собирались перекидываться с ним, однако, в это мгновенье все было прервано!
Сикус почувствовал, что какая-то могучая сила уносит его прочь, из этого океана света, и такая его тоска тогда охватила! Этот свет стремительно мерк, и даже контур Вероники погружался во тьму. Он всею душою жаждал вернуться, но уж чувствовал, что вернуться не удастся. Так мы пытаемся удержаться в сияющем сне, где мы, как боги, живем в мире, который ближе всего душе нашей — но нас трясет кто-то за плечо, и сон улетает и блекнет, затем, чтобы никогда уже не возвратится.
То же, почувствовала и Вероника, и взглянула на него с такой тоскою, с такой жалостью, что, право — на глазах у Сикуса слезы выступили. Но он уже видел пред собою двухметровое око, знал, что за его спиною восьмиметровый обрыв. И тут услышал голос:
— И не дергайся теперь! А то…
Сикус узнал этот голос — то был брат Кэсинэи — Кэлнэм. Вот Сикус обернулся, и увидел, что он, из всех сил перехвативши ее за талию, спускается, другой рукою держась за протянувшийся до земли темный мох. Вторая прядь этого мха, невесомым саваном легла на плечи Сикуса — око закрылось; и тот, кому оно принадлежало вновь ушел в свои грезы — из которых он, впрочем, и не уходил. А рядом разворачивалось действие, а тут происходило некое передвижение, тех, судьбу которых он знал; и даже знал, в чем смысл жизни каждого из них…
Между тем, Кэлнэм достиг земли, и бросил под ноги свою сестру. Оказывается, в то время, как они были погружены в грезы, навеянные, каждое своим оком, он взобрался по склону, и сильным ударом оглушил сестру свою, затем, придерживая ее, быстро связал руки и ноги, стал спускаться, но она быстро пришла, и пыталась вырваться — ничего не говорила, не кричала, но глядела на него с презрением, но он старался не смотреть в ее очи. Теперь он намеривался подняться за Сикусом, и попросту убить его — он вообще ни во что его не почитал — разве что в какую-то букашку, которую можно не заметив, проходя, раздавить. Он уверен был, что тот так и будет стоять вцепившись, дрожа до того момента, пока нож его не ворвется в его горло.
Уж очень отчаянно вырывалась Кэсинэя, и вот он склонился над, занес руку, намериваясь ударить так, чтобы она пребыла в забытьи по крайней мере несколько часов. И вот тут то и проявил себя тот самый Сикус, которого он ни во что не ставил. Он, увидевши, что ЕЕ, которую он теперь почитал почти так же, как Веронику, собираются ударить — решил на героический поступок, который действительно ни кто от него не ожидал. Не медля ни мгновенья, он прыгнул сверху, Кэлнэму на спину. Удар упавшего с восьмиметровой высоты костлявого тела отбросил его в сторону, а его удар достался воздуху.
Попав этому недостойного эльфа локтями в темя, Сикус лишил его чувств и тот заскрежетав зубами и прохрипев какое-то ругательство, больше подходящее орку, остался лежать без движенья.
Что касается Сикуса, то он тоже сильно расшибся. И вся его грудь болела, словно бы вглубь была продавлена, правую руку он не мог согнуть, а, локоть отдавал таким жженьем, что, в глазах его темнело, и он в любое мгновенье мог лишиться сознанья. Пошатываясь, подошел он к Кэсинэи, которая все пыталась освободиться, однако узлы были так туго затянуты, что любое и даже незначительное движенье причиняло ей боль. Он склонился над нею, и принялся развязывать их вначале с помощью здоровой руки, а затем, понимая, что пальцы совсем его не слушаются, попытался развязать, ухватившись зубами. Он так был поглощен этим, что даже и не понял, что вскрикнула Кэсинэя, а, когда вскрикнула она во второй раз, и понял он, что кричит она: «Осторожно! Сзади!» — когда стал он разворачиваться, и увидев нависающий над ним темный контур, попытался отдернуться — было уже поздно. Могучий удар обрушился к нему в висок, и он тут же потерял сознание, но ненадолго — вырвавшись из непроглядной черты, он смутно разглядел, что Кэлнэм стоит над ним, покачивается, а из ноздрей его сильно идет кровь. Его побелевшие губы слабо двигались, раздавался шепот, но слова были все незнакомые — жуткие, тьмою наполненные…
Сикус так и не пришел бы в себя, ибо второй удар Кэлнэма готов был обрушиться, сразу вслед за первым. Но его остановил тот голос, который словно прорвавшийся гнойник разорвался в его голове — и этот то голос ни с чьим нельзя было спутать. Тот, кому имени он не знал, тот, с кем накануне, сговаривался он в мрачных лесных глубинах — он, незримый, пребывал вместе с ним. Он потребовал, чтобы Кэлнэм не убивал Сикуса, и, конечно же — он не мог ослушаться. Он еще пытался привести какие-то доводы, он пытался вымолвить: «Ведь, тогда же они все узнают. Ведь, эта букашка все им расскажет. Тогда эльфы проклянут меня. Нет — пускай исчезну и я, и моя сестра. Все посчитают, что убийца, и похититель…»
А голос разливался в его сознании темным ревущим океаном: «О — не бойся. Тебя никто не обвинит, однако же, все выйдет так, будто виновник — это он. Все пустятся в погоню за ним; и все выйдет так, как угодно мне. Однако — это уже не должно беспокоить тебя, так как, в это время, ты уже будешь блаженствовать со своею сестрою. Итак — поторопись, ну а об остальном, я уж и сам позабочусь».
И вот наступило для Сикуса новое мученье: видел он, как Кэлнэм склонился над Кэсинэей, как заткнул кляпом ей рот, затем, сделал еще несколько узлов, чтобы она уже совсем не могла пошевелиться, и поднявши понес в сторону, там, где под одной из ближайших елей стоял его черный конь. Сикус, забыв про раненную руку, попытался подняться, однако, локоть отозвался такой болью, что он едва вновь не лишился чувств.
И вот в его сознание нахлынул тот голос, который некоторое время назад терзал Кэлнэма: «Я придам тебе сил. Они не уйдут» — Сикус, который никогда прежде этого жуткого гласа не слышал, не удивился, не испугался — он принял его как должное, ибо привык уже, либо к такому — безмерно жуткому и болезненному, либо же к прекрасному. И он готов был на все, лишь бы вернуть Кэсинэю — он готов был и с этим голосом смириться — лишь бы только у него силы появились. И он кричал: «Да, да — на все согласен. Только дай мне сил ее освободить».