Буря
Шрифт:
— Сильнэм, вернись! Ведь, сейчас же еще не поздно!.. Ты будешь рядом со мною, мы в снежки станем играть!.. И все время ты будешь видится со мною! Пожалуйста — остановись!
Сильнэм слышал ее; и всем сердцем хотел вернуться, и даже разумом понимал, что так будет лучше, просто счастливее для него — в то же время, какая-то непостижимая ему сила, чем-то сродни упрямству, несла его вперед. Все в глазах его пылало, мир становился все более темным, и он знал, что свет позади, а впереди — будет все мрачнее и мрачнее…
И последний раз закричала ему вслед Вероника:
— Это же рок над нами тяготит! Вырвись из его плена, Сильнэм — это же в твоей власти!
На Сильнэм так и не остановился, а те, кто смотрели
Тогда им вспомнилась робкая, доверительная улыбка, которая появилась на его устах, когда говорила Вероника — всем им стало очень печально: они поняли, что это было в последний раз, когда они могли стать друзьями — теперь разорвалась еще одна какая-то незримая ниточка — в следующий раз им придется встретится врагами.
Довольно на долгое время мы оставили без внимания Ринэма, Хэма и прочих, бывших с ними.
Мы оставили их в небольшом городке, именующемся Самрулом. В том самом городке, в котором, после побоища, почти не осталось жителей, за исключением некоторых домочадцев — в основном немощных, или же матерей, которые оставались рядом со своими чадами, а не бросались на не званных гостей. Между тем, напомню, что от пяти тысяч сумевших вырваться из орочьих рудников, уцелело едва ли более двух сотен, да и то — по большей части были изранены, или же в первую ночь, наполнивши свои истощенные желудки, чем попало- получили отравления, и с отравлениями этими, стеная на сильные боли, лежали по несколько дней — для некоторых это окончилось смертью.
Вообще, город в эти дни представлял собой какое-то невыносимое зрелище. Он напоминал того больного, который уже знает, что обречен в скором времени умереть, но однако ж, старающийся как можно больше в эти последние свои дни испытать — лихорадочно наверстать, все что не успел он в жизни. Те, кто не слег (а это было поменьше сотни) — чего они только не делали! Точнее то они за многое брались, но ничего не доводили до конца: как то судорожно напивались, ходили бродили, устраивали караул на стенах, начинали петь какие-то песни, опять пили, зачем-то стучали ко всем во двери; начинали заводить речи о свободе, но тут же умолкали, опять пили, раздробили какой-то заброшенный дом; спать валились прямо на улице, и, провалявшись по часу, поднимались, и продолжали судорожные свои действия.
Ринэм велел перенести раненных во дворец (конечно — это строение маловато было для дворца, но для Ринэма, оно именно дворцом представлялось) — он звал туда и остальных, однако они, в лихорадке разбредались, и творили все то, что было уже описано выше…
Целая неделя пролетела как-то так стремительно, что никто и не заметил. Единственное, что было в эти дни действительно выдающегося — это когда по настоянию Хэма они, найдя некоторое количество лопат и заступов, отправились за город, к тому памятному оврагу, в который свалилась, вместе с волчьей стаей, по крайней мере тысяча их сотоварищей. Стали раскапывать в одном месте, и вскоре наткнулись на обмороженные, волчьи тела — они слиплись между собою, и большого труда стоило их отдирать. Постепенно копавших охватывал все больший азарт, некоторые приговаривали:
— Быть может, хоть кто-нибудь там остался. Да — должен был остаться. Ведь, волки то сверху были…
Потом им стали открываться картины жуткие: заледенела, но распухшие до размеров бочек волки — они, вгрызаясь в своих жертв, не могли остановиться. Дошли до изгрызенных жертв. Продолжали снимать отмороженные пласты, но уже ничего не говорили — в глазах их была боль. Так и не нашли никого живого. Тогда Хэм сказал:
— Надо их похоронить. Хоть в братской могиле, но они достойны погребения.
Удрученные увиденным, они отвечали:
— Поближе к весне, когда поднаберемся сил, когда земля не будет такой обмороженной, как теперь.
— Ближе к весне, нас здесь уже не будет. — отвечал Хэм.
Однако, ему так и не удалось склонить их к тому, чтобы разрывать землю — больше всего им хотелось теперь радоваться жизни, и, чувствуя, что над ними уже висит злое начертанье, они старались не потерять ни одного часа, и, как говорилось выше, тратили эти часы судорожно и бестолково. Они бы послушались Ринэма, которому единственному поклонялись, как своему правителю, однако, тот становился все более задумчивым, и, по большей части, в эти дни все больше отмалчивался — он облюбовал себе самый высокую в этом дворце комнату: из окон открывался вид окрест — с одной, вздымались величественные громады Серых гор, с другой — на многие-многие версты тянулись поля, и темнели леса; весь город лежал перед ним, как на ладони. Он облюбовал себе этот чертог во многом и потому, что, как он узнал, в нем жила та золотовласая воительница, имени которой он не знал, но которая, как он ни старался — все ни шла из его головы, и так продолжалось до тех пор, пока он не понял, что влюбился. Он без особых церемоний разворошил все ее вещи, и нашел, помимо прочего, медальон на тонкой серебристой цепочке — раскрыл его, а там была изображена некая женщина, держащая в одной руке букет свежих цветов, в другой — маленькую девочку. За их спинами, распускался сияющей кроной мэллорн, которого видна была только часть — стояли же они среди высоких цветов, так, что самые верхние лепестки как раз касались ног девочки. Ринэм долгое время разглядывал это изображение, и, наконец, понял, что на нем изображена возлюбленная его, но еще в младенческом возрасте. Тогда он, вглядываясь в глаза, произнес: «А у нее то история совсем не простая, и где-то в глубине спит, ведь, эта вот девочка с таким нежным взором».
На шестой день, у него что-то заныло сердце — была жажда действовать, свершать; однако же, сколько не думал, не мог он придумать, что предпринять дальше. У него были ничтожные силы — ему было не девяносто человек, но, по крайней мере девятьсот тысяч!..
И вот он стремительно прохаживался по этой комнате — то на горы взглянет, то на поля. В голове у него гудело, мысли мешались, вот он подбежал к столу, схватил лежащий на нем медальон, и только взглянул — тут же отбросил в сторону, сжал кулаки и все продолжал стремительно ходить.
— Силы мне, силы нужны! — проговорил он со страстью.
В это время с лестницы раздались шаги, а затем — робкий стук, одного из дворцовых слуг, который остался у них в плену:
— Для вас обед!
— Поди прочь! — повелел Ринэм, и, продолжая прохаживаться, говорил. — Не до еды мне теперь… нет… Тут ясно: в любой час это наше «беззаботное» существование может оборваться. Не исключено, что, против нашей сотни, уже выступила целая армия…
В это время он подошел к окну выходящему на восток, да так и замер, вцепившись в подоконник — там, словно бы пространство, как лист бумаги прогорало, обнажая за собой черноту — все росло, росло — вот уже близко — стремительно надвигается прямо на Ринэма; вот сейчас уж должно сбить его с ног! Он отпрянул назад, и сел на кровать, судорожно схвативши одной рукой медальон.
Вот чернота уже прямо за окнами, вот ворвалась — нет не зазвенели стекла; но раздался какой-то рокочущий звук, и вот уже сидит перед Ринэмом, повернувши одно свое непроницаемо черное око, ворон.
Ринэм сразу же признал, что этот ворон, и дракон вызволивший их из несчастья — одно и тоже существо.
— А это ты… — промолвил он негромко, и тут же взял себя в руки, и заговорил твердым голосом. — Очень жаль, что ты не появлялся раньше, мы многое пережили, и, если бы…
— Знаю, знаю. — перебил его ворон. — Все это мне известно. Тебе нужна сила?