Буря
Шрифт:
Хотя Сильнэм уже знал, что ждет его впереди; хотя множество раз он уже убеждал сам себя, что готов, ради задуманного, на все: все-таки, теперь ему было жутко. И несколько раз он останавливался, а потом — ему было жутко сделать следующий шаг.
Наконец, вышел он на какое-то подобие поляны, где не только снег, но и воздух был темно-серым, таким тяжелым, спертым, застоявшимся; и, хотя какой-либо вони не было — вдыхать этот воздух было мерзко от понимания того, что он, все-таки, изуродован чем-то жутким, чуждым и дню и ночи.
Еще зрение не смогло бы ничего различить в этом гнусном мраке, а вам бы уже захотелось развернуться, да броситься прочь; да бежать бы не останавливаясь до тех пор пока не выбежали бы к свету, или же не упали бездыханными в какой-нибудь сугроб: такая уж там жуть была. И Кэлфэну понадобилось не мало усилий, чтобы удержаться — ноги его, тем не менее, тряслись; а лицо его было бледно — в глазах стонал ужас.
Успокоиться ему не довелось, скорее даже наоборот — чем дольше он там находился, тем возрастал его страх. Наконец, когда он почувствовал, что сейчас вот завопит от ужаса, выкрикнул:
— Ну, что?!.. Ну, вот я и пришел! Давай договоримся!.. Я и новости принес! Ну, скажи же хоть что-нибудь?!..
Хотя, никакого видимого движенья не было — в воздухе почувствовалось какое-то напряжение; от чего-то незримого Кэлнэм вскрикнул, отступил назад. Тут только его расширившиеся глаза смогли разглядеть то, что видел он и раньше, но к чему так и не мог привыкнуть: вместо стволов, с одной стороны поляны возвышалось что-то темное, выступающее чем-то напоминающим многочисленные ветви, но ветви эти были неправильной, ломанной формы; к тому же, между ними, провис похожий на тончайшую паучью вуаль, мрак, и мрак этот, хоть и слабо, подрагивал. Казалось, будто дошел он до границы сущего мира, и тут вот стена, которая есть начала мира иного — хаоса, в котором все в этой напряженной выжидающей тьме, в этих темных, завораживающе колышущихся вуалях.
— Ну, вот и пришел! — еще раз выкрикнул Кэлнэм, и вновь не получив никакого ответа, поспешно продолжал. — А дело то все в том, что дальше терпеть не могу! Пусть завтра все решиться, завтра…
Но тут он был прерван: словно бы откуда-то сверху упала, и придавила его этакая густая, тяжелая масса — какая-то вязь, в которой невозможно было пошевелиться, но которая сама, однако, пребывала в беспрерывном движенье — и только через некоторое время слух привыкал, улавливал слова, как-то причудливо переплетающиеся, наслаивающиеся друг на друга, но все-таки, оставляющиеся в сознании окончательные понятия:
— Рассказывать мне пришел? Мне известно не только то, что делается в этом мире, и не только в это время. Зачем мне твои слова? Вот твой страх мне дорог! В страхе великая сила!.. А знаешь ли в чем сила безмерно большая, нежели в страхе, нежели в каких-либо иных чувствах?
— Нет, нет!!! — испуганно выкрикнул Кэлнэм, и тут же шепотом добавил. — Не ведаю, не ведаю…
— Думай лучше. Ты же это чувство так часто, с такой легкостью называешь. Подумай, подумай. В нем такая сила, что оно поднимает из праха умирающие душу, взносит их выше самих звезд; это чувство творит целые миры. Подумай — я могу это все называть, но не могу чувствовать, не могу им питаться… к горести моей! О, если бы не страхом, но этим чувством я могло питаться!.. Я бы поглотило уже весь этот мир! Назови же его! Назови это неподвластное мне чувство!
Кэлнэм и слова не мог вымолвить, он весь дрожал от ужаса, а затем судорожно принялся выкрикивать:
— Отчаянье?! Голод?! Пустота?! Одиночество?! Боль?!..
— Любовь! — пророкотала тьма, и тут на Кэльнэма обрушился такой хохот, что он рухнул на колени, и простоял так до самого конца.
Когда хохот стал умолкать, тьма проревела:
— Ну, не бойся — а то совсем себя изведешь — ведь, надо же оставить что-нибудь и до следующего раза, верно?.. Ты меня только обрадовал этим своим ответом! Ха-ха! Впрочем, конечно, все было ясно и с самого начала. Он кричит: «Люблю ее!» — клянется, клянется не пойми в чем, но со страстью… а сколько клятв было произнесено!.. Грязная, животная похоть, и к кому — к сестре!
— Только ошибкой она названа моей сестрою! Да и не все равно ли…
— Ну, довольно, зачем эти пышные речи, когда итак все знают, чего ты хочешь. Давай обсудим, что будет завтра…
В это мгновенья, вокруг стало светло: дело было в том, что ветви окружающих поляну деревьев разошлись в стороны, обнажая высокое, ясное многозвездное небо. Ведь, когда шел Сильнэм еще ни одной звездочки там не было — теперь мириады светил, в неисчислимом своем, завораживающим многообразии смотрели на них. А Млечный путь! Эта сотканная из миров, протянувшаяся над их головами дорога — да разве же можно было отвернуться от нее! Дорога эта, как неожиданно вспыхнувшая перед очами Любовь — она, словно свежий ветер, выносила все прежние помыслы, все суетное, земное — она приковывала к себе внимание; в нее всматриваешься с восторгом, понимая, что прежняя жизнь закончилась, и вот начинается новая жизнь. Но еще не все: как раз в это время восходил на небесные дороги сияющий Эллендил. Восходил плавно, и неудержимо, словно заря чистого серебристого света.
Что-то сжало сердце Кэлнэма — он понял, что это его звал Эллендил, да и все звезды — они все, бесконечно далекие, но… пробудившие в его сердце воспоминанья, о тех годах, когда он действительно Любил, когда он восторгался этим бесконечным небом и Любил. Вот несколько падучих звезд прорезались у грани бесконечности, и он почему то сравнил себя и свою страсть с этой самой падучей звездой — странствующий долго, любующийся красотами мира, и вдруг стремительно сгорающий. А Эллендил восходил все выше и выше, пока не стал лишь маленькой звездочкой, среди бесчисленного множества таких же, пока не затерялся в россыпях Млечного пути.
Каким же огромным представился в эти мгновенья Кэльнэму мир! Какими же ничтожными, крохотными показались собственные страсти! Он хотел избавиться от той грязи, в которую попал.
«Бежать!..» — нет эту мысль он сразу же откинул: «Бегство не поможет! Ты должен укрепиться, ты должен просто, от всего сердца сказать — нет!»
Но вот стволы сосен сошлись, и вновь, вместе с душным воздухом, нахлынула и тьма — ему казалось, что зажали его в узкую клеть, и голос холодной вязью закружился вокруг него, в уши ударил:
— Жалкие проделки этих Владык!.. Они не имеют право… Эй, что за сомненье в твоем сердце?! Быть может, хочешь, чтобы я вырвал его тебе?..
И тут «ветви» зашевелились, до груди Кэльнэма не дотронулись, однако, он почувствовал леденящий холод, который крупной, болезненной дрожью отозвался в его голове:
— Нет, нет — что это вы придумали?! Я же не зря к вам пришел! Давайте-ка просто обсудим, что нам делать дальше! Завтра! Да — завтра! — он стал распылять себя, вспоминая облик Кисэнэи, и, наконец, с яростью выкрикнул. — Именно завтра!..