Буря
Шрифт:
— Да что же ты? Что же ты, родненький ты мой. Да, конечно же! Люби! Люби! Разве же можно не любить?! Конечно же, конечно же…
Никогда еще Сикус не испытывал подобного — ему казалось, что все самые светлые мечты его сбылись — хрустальный город среди звезд; куда улетела преданная им когда-то лебедица — казалось, что он прощен, и что сейчас вот начнется какая-то иная, счастливая жизнь; но в это время все было разрушено.
Хлопнула дверь, в одном из верхних помещений, затем — раздались быстрые шаги, затем — совсем близко; казалось — над самым ухом, зазвенел смех, затем голос:
— Сестра, я видел,
Дева взглянула на подошедшего к ним статного эльфа, проговорила сдержанно:
— Не смей смеяться, когда ничего не знаешь…
А лик этого молодого, пригожего эльфа тут же стал серьезным, а в голосе проступили искорки гнева:
— А мне, на самом то деле, и не смешно, сестра. Это же позор — хорошо, что я увидел — я никому не стану рассказывать, а, если бы кто иной стал рассказывать: что наследница славнейшего, древнего рода лобызается с какой-то рванью?!.. Что ж это за нравы?!.. Хорошо еще, что это не орк, а то бы ты и орка исцеловала, да еще назвала бы его своим братом.
— Уж по мне лучше брат орк, чем такой завистник, как ты. И не совестно тебе! Сам то говоришь хуже всякого орка. Каждого несчастного мы должны согреть и приласкать. Ты гневливый, тебе не ведомо такое чувство, как сострадание! В сердце этого несчастного больше жизни, в чем твоем ледяном, корыстолюбивом!
И вновь она обняла Сикуса, который рыдал, еще не понимая, что происходит. Эльф этот разгневался больше прежнего, он прохрипел:
— Эх, так значит! Приводишь в этот дом неведомо кого, а потом… — он не мог договорить, он задыхался от гнева; и свежее его молодой лицо вдруг исказилось, он прохрипел. — …Нет — я не позволю! Я не могу на это смотреть! Оставь его! Слышишь — я приказываю: оставь его!..
Девушка некоторое время помолчала, затем молвила чуть слышно:
— Он гость в нашем доме, но он не пробудет здесь долго. Скоро его призовет к себе наш король. Вот тогда и поговорю с тобою. А сейчас: пожалуйста, я прошу тебя — оставь нас.
Этот эльф так и остолбенел, лик его стал еще более неприятным:
— Что? Мне предпочитают какому то выродку?!..
И тогда Сикус вскочил, — он не понимал, что это тоже эльф; единственное, что понимал он: его такому недолгому счастью с этой девушкой наступило теперь окончанье. И он не на эльфа бросился, но некоего злого духа, которого вообразил он на его месте.
— А, он ненормальный! Это Враг! — выкрикнул тот эльф и стремительно выхватил клинок.
Он даже рад был, такому повороту: ведь, надо же было выплеснуть из себя раздраженье: и, не успел еще никто опомниться, как он уже обрушил свой удар — правда он не намеривался убивать Сикуса, он же понимал, что за это ему несдобровать — придется отвечать перед королем. Нет — он намеривался только нанести ему некоторое увечье. Удар пришелся сбоку — лезвие рассекло ему всю грудь, наискось, но в глубь — только до ребер; таким образом, Сикус вскрикнул от этой неожиданной жгучей боли, ну а брат девы, оказавшись за его спиною, нанес ему весьма сильный удар ногою под зад, так что Сикус пролетел еще несколько метров, и тогда только, со стоном, повалился на пол — попытался подняться, но руки его были слишком слабы — задрожали, он уткнулся, зарыдал…
Тут дева подбежала к нему, и нежно обхватив, принялась целовать; на брата своего она кидала испепеляющие взгляды:
— Пусть наружность у тебя эльфийская — внутри ты — орк!
Тот усмехнулся:
— Ага: ты с ним, после всего, еще и целуешься?!.. Я теперь выходит плохой! Меня, значит, презирать надо?!.. Этот мерзавец кинулся на меня, да я его убить мог, но видишь же — все усилия приложил, чтобы его в живых оставить, а на меня же теперь еще, как на орка презренного смотрят! Да ты сестра совсем спятила! Хорошо же — оставайся с ним, но знай, что этим делом не закончиться!
Сказавши так, он быстрыми шагами направился вон из этого обитаемого дупла. Дева же все ласкала Сикуса, шептала ему негромким голосом:
— Простите меня, ах, простите, как неудобно! Зачем, я вас пригласила?!.. Зачем именно я вызвалась?! Наверное, потому что у меня сердце такое отзывчивое… но про брата то и не подумала. Ведь, знаете ли: мы с братом совершенные друг другу противоположности. И не понимаю, как у одних родителей два таких разных человека могли вырасти!.. Простите же нас, пожалуйста! Ох, как же гнусно он поступил! С гостем, с гостем… Пожалуйста, пожалуйста… ну, как же мне можно искупить такую вину страшную?!..
Сикус, из отчаянья уже перенесся в состояние блаженное. Его любили! Все возродилось! Пусть он получил некоторую рану; пусть — это ничего уже не значило. Ему казалось, что уже умер, и после смерти то не мгла наступила, но то, о чем он только в самых сокровенных мечтаньях грезил. Казалось ему, будто эта, целующая его дева — есть облако света, с которым сливался он. Конечно, из груди его поднимались стихотворенья, и одно из них он с радостью вымолвил легким, избавившимся от прежней боли голосом:
— Те сокровенные мечтанья, Которые под светом дня, Шепнут слова нам расставанья — Есть блеск предвечного огня. И как бы мы их не прогнали, И как бы жили не тая, Они в душе — ведь, мы мечтали: Зовут в далекие края. И, после смерти, все воспрянет: И то святое оживет — Что нынче тихо-тихо вянет — То нежным светом расцветет!— …Такие вот стихи. — проговорил он голосом несколько застенчивым, но уже без прежнего надрыва, ибо он свято верил — сердцем чувствовал, что она его за эти стихи обласкает.
А что ему измученному, так долго в боли проведшему теперь надо было кроме такой ясной нежной любви. И, конечно, любое более-менее здравомыслящий на его месте рассудил бы, что ничего по сути не изменилось, что такую же любовь нежную он мог получать и месяц, и год, и десять лет тому назад; что его так же, да и сильнее любила Вероника — но вот что-то в нем надломилось; не осталось больше сил прежнюю то муку терпеть — и вот он как-то и убедил себя, во всем, о чем выше было сказано, и стал блаженствовать.