Буря
Шрифт:
А дева, действительно, была удивлена — чего-чего, а стихов от этого создания она не ожидала. Она еще несколько раз его поцеловала, а затем — перенесла на покрытый меховой настилкой корень, который в виде скамьи изгибался. Рядом же стоял стол, который так же был частью этого древа, но так напоминал настоящий стол, что удивительным казалось, что его не касался никакой инструмент.
Дева присела рядом с Сикусом, разорвала окровавленное тряпье на его груди, и принялась колдовать над шрамом: она принесла какие-то листья и приложила их к его груди — причем, когда прикладывала она, Сикус чувствовал через них тепло ее пальцев — и это-то было настоящим для блаженством — нет, нет — не физическим: это тепло, какими-то несказанными, световыми лучами проникало в его тело, до самого сердца доставало.
Когда все листья были выложены, она достала беловатую, влажную ткань, от которой исходил благоуханный запах цветов, и ткань эту обмотала вокруг тела Сикуса так, что чувствовал он себя, будто на мягкой перине, под теплым пуховым одеялом, которое согревало его душу. Между тем, дева достала всяких яств: напитков и кушаний эльфийских, которые Сикус съел, но, опять-таки не чувствуя вкуса — он принимал их, как поцелуи Девы, неотрывно вглядываясь в лик ее.
И он влюблялся все сильнее и сильнее! В эти минуты, он стал подобен Маэглину, который всегда старался уверить себя в правильности своих поступков — ему так не хотелось возвращаться в прежнее мучительное состояние!..
Дева хлопотала над ним, и за следующие три часа он даже и в лице изменился: сгладились те прежние, мучительно выпирающие, резкие черты; изменилось и дыхание его, из прерывистого стало легким, блаженным — так, должно быть чувствует себя праведник, окончивший уже свой тяжкий земной путь и ступивший в благодатную небесную обитель. Да — он и впрямь чувствовал себя, как в раю; однако, райское время летит совсем не так, как земное, и показалось то ему, будто не три часа, но три кратких мгновенья минули, как появились новые глаза; и оглянувшись, обнаружил он, что в «рай» вошли три эльфа — они приветливо ему улыбались, говорили какие-то дружелюбные слова; но он уже понял, что — это за ним пришли, что они его уведут из рая — ему стало больно, как ребенок, устремил он взгляд к Деве, ожидая, что сейчас вот она за него заступиться, но она сказала воздушным своим голосом:
— Теперь тебя зовет наш король. Предстань перед его очами, и знай, что ты друг ему; ибо я поняла, что ты хороший человек; а все хорошие люди — друзья нашему государю.
Сикус обречено кивнул, и потупивши голову вышел из этого благодатного дупла. Было часа четыре, и хотя свет еще был дневной, все-таки, в какой-то неуловимой приглушенности теней чувствовалось приближенье вечера.
Сияющие дерева; эльфы идущие по своим делам, доносящиеся из глубин деревьев, или же из домиков на навесах их голоса, пение, музыка (что было почти одним и тем же) — от всего этого Сикусу было больно. С каждым шагом росла его боль. Он уже уверился, что вот вырвали его из рая, и теперь то начнут допрашивать, и по прежнему смотреть с презреньем — и он вспомнил, кто он такой; и жуткая боль его охватила. Он никогда еще такой боли не испытывал — она сжимала его душу, давила сердце. Ему было больно от этого мира! Ведь, этот мир был тем Адом, в котором он мучался: нет, нет — не важно, что вокруг эльфы ходили, и было все светло, так же могли ходить и орки и вместо дружеских слов погонять его кнутами — важно, что не было рядом девы, что они не были вдвоем, оторванными от Ада. Важным было то, что испытав лишь несколько мгновений райское блаженство, он вновь был брошен в Ад.
И вот, пройдя шагов сто, он повернулся и с бешеным воплем бросился назад — это уж боль его стала совершенно немыслимой.
«Да как могли они?!.. Нет — пусть я ничтожество, но, как же можно обратно, в Ад?!.. Надо к Ней, к Ней! Скорее же!» — такие лихорадочные мысли бились в голове его, пока на полпути не предстал брат Девы, а для Сикуса — сам Дьявол. Он стоял, статный и могучий, с разрумяненным лицом, улыбался; однако, в глазах его можно было прочесть, как он зол, и не на Сикуса, которого он ни во что не ставил, но на сестру свою. И, чтобы досадить сестре, он вздумал учинить еще одно нехорошее дело — когда Сикус пробегал возле него, он попросту подхватил его — подхватил легко, и вот держал жалкого, дрожащего, похожего на какую-то тряпку, в вытянутой своей сильной руке.
— Эй! — выкрикнул он, выдыхая густые клубы пара. — Посмотрите: он с ума, видно, сошел — моя сестрица приласкала его, а он рвется теперь к ней, как кобель!..
Сикус понял только одно: что-то нехорошее сказали про его Деву, как-то затронули ее честь, оскорбили — и вот он бешеным рывком вывернулся, и из всех сил вцепился эльфу в запястье — он прокусил руку до крови, и сжимал зубы все сильнее и сильнее — тот вскрикнул от боли и от неожиданности; затем, несколько раз ударил его по голове — удары были так сильны, что все в его сознании померкло, закружилось — надвинулась тьма; и тут он услышал ЕЕ голос:
— Нет: прошу вас — не надо! Пожалуйста, остановитесь! Пожалуйста…
И она заплакала: Сикус понял, что — это и из-за него она так плачет, и он разжал зубы — тут же повалился в снег, и был бы награжден еще несколькими ударами брата Девы, если бы его (Сикуса), не подхватили под руки, и не оттащили в сторону; приговаривая разъяренному брату:
— Ты Кэлвэн, слишком горяч… Оставь его. Прости обиду. Что он сделал тебе? Он гость всех нас, в том числе — и твой.
Эльф Кэлвэн метнул в Сикуса испепеляющий взгляд, но тут сдержался, и, перехватив раненную руку, презрительно усмехнулся и молвил:
— О себе что ли беспокоюсь?.. О чести своей сестры пекусь… Ну, да ладно — что там: теперь все одно: Кэлвэн плохим выйдет.
Ему ничего не ответили, а у Сикуса, отведя немного в сторону, спросили как самочувствие, и хотя он стал уверять, что неплохо, ему все-таки дали отхлебнуть светло-золотистого напитка, в котором чувствовался некоторый медовый запах. Перед глазами уже не плыли темные круги, да и прежней утомленности давно уже не было; однако ж идти было мучительно тяжело — от понимания того, что рай, раз промелькнувши перед ним, теперь его отвергнул — невыносимой тяжестью лежало на душе его.
И не видел Сикус того, как вели его, ничего-ничего вокруг не видел. Да — были какие-то тени, какие-то мелодичные, ничего не значащие голоса — что, право, все это значило? Ведь, он понимал, что все это забудется потом, что всем этим эльфам нет до него никакого дела, и говорят они с ним так дружелюбно лишь из приличия, из желания показаться друзьями, чтобы он им рассказал что-то.
Прав он или не прав был, о том не берусь судить… Хотя, пожалуй, все-таки не прав — если бы он откликнулся, если бы он хотя бы улыбался приветливо: непременно нашел бы многих дружески к нему расположенных. Но он помнил об одной только деве — там был его маленький рай, все огромное мироздание вокруг — адом.
И вот, несчастный и скрюченный, вновь чувствующий себя ничтожеством, был проведен он к диковинному переплетенью корней: казалось, над такими огромными корнями должно было возвышаться и соответствующее дерево, однако — никакого дерева не было: сами корни напоминали обнаженные, сцепившиеся в танце деревья. Гладкие, лишенные коры древесные стволы образовывали галерею, через несколько шагов переходящую в туннель, за которым плавно возносилось, отдаленно похожее на многометровый гриб строение — из многочисленных окошечек лился такой свет, будто там гостевало само лето — ничего этого Сикус не видел. Не заметил он и красот дворца, по которому его подвели — хоть немного очнулся он только в тронной зале, когда кто-то громким голосом объявил: