Буря
Шрифт:
— Проклятье! — пытаясь не слишком сильно стучать зубами, выкрикивал Барахир. — Неужели вы не понимаете, что мы делаем единственное, что может привести нас к спасению!.. Проклятье!.. И вам то, молодым, с горячей, пышущей кровью жаловаться?!.. О, проклятье — двигайтесь же быстрее! Слышите все — из всех сил двигайтесь вперед и ни на мгновенье не останавливайтесь!
Они шли по каменистому дну, несомые течением, и даже не представляли, что это за поток, не представляли и размеров залы, но через некоторое время стал слышен отражающийся от сводов плеск, который становился все более явственным, а, значит, своды сужались — вместе с тем, с каждым шагом, увеличивалась глубина, и ежели она вначале была немногим выше пояса, то теперь уже достигала горла. Холод сжимал и легкие и сердце, и многие-многие
— Не могу! Исцели! Вероника!.. А-а!.. Сердце сводит!.. Вероника, Вероника — где же ты?!..
Ринэм, как мог поднимал Веронику над водою, но сильные руки его сводило судорогой, и, в конце концов, он, словно ледовые шары, вырвал из себя слова:
— Прости, но сейчас… мне придется в воду… она очень холодная… прости меня… Да нет же — нет! — не могу я тебя в этот ад опустить!
И вот он, заскрежетав зубами от напряжения, поднял ее еще выше (рук то он совсем не чувствовал, а вот в плечах боль была совершенно непереносимой). Но вот Вероника, обняла его руками за шею, и прильнула своим жарким поцелуем к его лицу, зашептала:
— Что же ты?.. Опускай в воду и знай, ежели в поцелуе мы будем слиты, так и не случится со мною ничего…
Все-таки Рэнис прошел еще несколько шагов, а там уж ледяная эта вода стала такой глубокой, что все-таки пришлось ему отпустить Веронику. Эта девушка плотно-плотно сжала губы, но все-таки издала некий громкий вздох; но вот вновь прильнула к нему губами, и так зашептала:
— Чтобы тут в ледышки не превратится, давай стихи друг другу рассказывать. Нет, тут не стерпишь от одного до другого… Да — хороша водица. Давай так: один куплет ты, другой я. Только у тебя стихи лучше получатся…
— У меня?!.. Вот Робин мастер стихи складывать! А я… У меня стихи, в основном, все призывные выходили!..
— Так такие нам теперь нам и нужны, чтоб через этот то холод прорваться! Так вот: ты начнешь, а я тебе, в поцелуе это второй куплет, ну и дальше — ты третий; я — четвертый.
— Пламенные гривы и из жара очи Прогоняют прочь холод этой ночи. То огнистая заря над землей восходит; Солнца жгучего лучи за собой приводит! Нежным, трепетным движеньем Каждый листик наполняет; Птиц летящих теплым пеньем Этот мир ласкает. Все выше, все стремительней Горят восхода кони, И жар, и жар целительный В той пламенной погоне. А вся земля туманами, А вся земля в росе И зорями багряными, Цветет в своей красе. И пламень неба пышного Земле свой дарит взгляд, А та, в красе всевышнего, Распустит свой наряд.Последние строки они пропели уже слитым в единое голосом, в полном согласии друг с другом, и обнялись так крепко, как могли; слились в поцелуе; и, ежели и чувствовали теперь холод, то попеременно с жаром.
Толкавший их сзади поток, набирал все большую силу, и вот Рэнис уже перестал чувствовать дно, под своими ногами; и леденящая эта сила подхватила понесла вперед, вперед — все быстрее и быстрее. Сзади слышались вопли: они эхом расходились под пещерными сводами, леденящим кружевом дробились в черном этом воздухе, и, так как кто-то первым выкрикнул имя «Вероника!» — так вот уже и все остальные принялись ему вторить, и весь этот, набирающий все больше голосов хор — все звал ее на помощь; и каждый то, замерзающий чувствовал, что она может согреть его так же, как теперь согревала Рэниса… Но что же она могла сделать? Как могла прийти на помощь каждому, когда сама чувствовала себя во власти стихии.
Поток все убыстрялся, и, хотя стен по прежнему не было видно, судя по сильному обвивающему со всех сторон журчанию, они попали в расселину, стены которой беспрерывно продолжали сужаться, а свод становится все более низким. Вот что-то пребольно ударило Рэниса в голову, и он, чуть вытянув руку, содрал кожу о стремительно проносящийся, промерзлый свод.
— Вероника, нам придется сейчас нырнуть. — и тут же, развернувшись назад, прокричал. — Все ныряйте — здесь низкий потолок! — затем быстро проговорил. — Дикари то эти, хотел бы я знать, как здесь проплыли… Вероника, Вероника… ну сейчас…
— Да, да — я готова.
Вот он вобрал в легкие побольше воздуха (но это был такой морозный воздух, что лучше бы его было и вовсе не вбирать — он только тело леденил) — вот погрузился под воду, продолжая держать в объятиях Веронику, ну а она столь же крепко и его обнимала. Они прижимались друг к другу лицами, губами, и чувствовали, как поток несет их все быстрее и быстрее; как эти ледяные, черные мускулы, напрягаясь вокруг, вертят их тела — все быстрее и быстрее. Тела их по прежнему попеременно прожигал то пламень, то лед; но дышали же они через губ друг друга — так проходило время, а течение все несло их все быстрее, и, несколько раз ударившись о стены и дно, они почувствовали, насколько же, действительно, стремительный этот поток…
С самого же первого мгновенья и Рэнису, и Вероники казалось, что сейчас вот все это должно прекратится — ведь, право, не могло же это продолжаться долго, ведь должны же были они увидеть свет, выплыть к теплому воздуху — а, ведь, в этой ледяной воде была смерть!.. Но проходило мгновенье за мгновеньем, а теченье несло их все дальше, и было все таким же стремительным. Они по прежнему неслись в этом мраке обнявшись, по прежнему дарили друг другу свое дыханье; однако, и чувствовали, что этот теплый воздух становится все более слабым, что он уже не в силах согреть тела, а холод сжимает, сжимает — промораживает их насквозь…
Уж и не ведомо, сколько это продолжалось, но, вдруг, понял Рэнис, что еще несколько мгновений, и не только его сердце, но и сердце Вероники остановится. Тогда он рванул и свое тело, и тело Вероники вверх, и девушка так же помогала ему — они вместе, слитно совершили это движенье; голова Рэниса, все-таки, вырвалась из под воды первой — он стремительно вдохнул — нет, не воздух, а какой-то ледяной кисель — тут же незримый в черноте выступ, с прогибающихся над водою сводов, словно дубина ударил его по скуле — и удар был такой силы, что, если бы он пришелся не так, не плашмя, и в висок или в лоб, то Рэнис непременно был бы мертв. И все это произошло в такое краткое мгновенье, что Вероника так и не успела из под воды вырваться. И он, понимая, какая опасность ей грозит, тут же увлек ее назад, в промораживающую эту толщу; и там, у дна, к ней губами прильнул, и выдохнул весь воздух, который набрал; тут же сознание его потемнело, и он понимал только, что погружается в какое-то бездонное черное озеро, и уже не может пошевелить ни руками, ни ногами — он попросту не чувствовал их… Только к груди его прижалось что-то теплое, таящее в себе пламень, но и этот пламень умирал — он чувствовал, как слабеют его порывы: да — становятся едва-едва слышными, прерывистыми…
Что-то живое примыкало к его губам; кажется — это было продолжение его тела. Вот это живое зашевелилось, и, неожиданно, понял Рэнис, что это слова — каждое из этих слов, теплым облаком заполняло его гортань, а затем, чем-то сладостным, трепетным, нежным — обнимая, целуя — разливалось и по голове, и по всему телу:
— Рэнис, Рэнис… Мы будем жить. Мы обязательно; слышишь — мы обязательно отсюда выберемся. Иначе, ведь, и быть не может. Ведь, жизнь так прекрасна, так светла… Я люблю тебя… Ты знаешь — я люблю всех; но тебя то — тебя я люблю, как никого иного… Ты знай, знай — что и я, проживая в этой избушке, в глубинах Темного леса, одной мечтою, о тебе; о тебе, мой милый, жила… Ты говорил когда-то, что я была твоею звездой, во мраке подземелий; а ты, ведь, и не звезд, ни меня еще и не видел… Так вот и ты был моей звездою — так каждый из нас чувствует, что где-то есть твоя вторая половинка, что и эта вторая половинка ждет встречи с тобою… Так я люблю тебя — Люблю! Мы вырвемся, слышишь, слышишь Рэнис?! Мы обязательно будем жить!