Буря
Шрифт:
Он проговорил еще немало язвительных слов, однако, Вэлломир уже не слышал его. Он уже все понял — и, вдруг, нахлынула на него ярость. Еще недавно уверен был в их раболепии, а тут это презрение. Он разъярен был за то, что теперь знают про него так многое, и при этом смеют не подчинятся — за это он презирал и ненавидел их больше, чем кого бы то ни было. И вот он вглядывался в эти искаженные свои отражения, тяжело дышал, и жаждал только поскорее их раздробить. Вот он выхватил клинок, прорычал:
— Клянусь, что разрублю вас, твари, трусы, лжецы, ежели сейчас же не попросите у меня прощенья, и не пойдете исполнять то, что Обязаны исполнять!
— Тогда то точно все откроется! — усмехнулся Вэллас и отскочил к дальней стене. — А-а, я знаю — ты скажешь, что мы на тебя первым напали! Ну, они же не такие дурни, как ты! Они то поймут! Ха-ха! Не отвертишься, не отвертишься! В цепи короля закуют! Ха-ха!..
— Довольно! Я не позволю, чтобы всякие ничтожества смели мне помешать! Я смогу отговориться, а вот вы уже будете мертвы!.. Исполнять! Я требую!.. А вы не смейте мне перечить!..
Вэлломира сотрясала дрожь, сам он едва не задыхался: «Я требую!.. Я требую!..» — еще несколько раз выкрикнул он, и стал надвигаться на Вэллиата, который стоял посреди комнаты, и которого он в этом состоянии не отличал от Вэллоса. А Вэллиат вытянул перед собою руки, и проговорил:
— Ты лучше подожди. Ты должен еще кое-что мне объяснить…
— Я объяснил уже довольно!.. А теперь я требую — немедленно! Я прослежу… Ежели будет исполнено не все, то вы будете наказаны по всей строгости закона!..
— Закона?.. — переспросил Вэллиат. — Так, значит, и закон уже придуман?.. Могли бы мы взглянуть? Быть может, какая-то поправка от нас окажется полезной.
— Закон смогут лицезреть только достойные. А сейчас Я требую исполнения!.. Нет — прежде всего, Я требую извинений!
Так он и застыл, с занесенным клинком, в одном шаге от Вэллиата. Напряжение и духота, разливающийся от их раскаленных тел жар, сделались совершенно непереносимыми. Мгновенья тянулись, а они чувствовали только сильные удары своих сердец, часто-часто вдыхали этот воздух, но, все-таки, не могли надышаться, и в глазах их все более темнело.
— Я требую извинения, и исполнения Моего приказа. — подрагивающим от гнева голосом пророкотал Вэлломир.
— Я мог бы извинится… — начал было Вэллиат.
— Ах, ты… Исполнять… Да как вы смели!.. Вы будете наказаны… Вы будете казнены!.. Вы из худшей слизи — из той слизи, которая должна быть уничтожена!
Теперь Вэлломир пребывал в исступленном состоянии. Теперь, все те эмоции, которые насильственно сдерживал в себе, вся та желчь, которую скапливал он день за днем — все это выплескивалось из него, а он чувствовал себя, как чувствует разве что сильно пьяный. Он сыпал на них беспрерывной руганью, а, вместе с тем, раскаляясь все более, чувствовал все большее головокруженье, всю большую ярость, боль вдавливалась в его виски, словно орудие пытки. Где-то в глубине сознания он понимал, что эта мука исходит именно от его ярости, но в то же время он не мог остановится, распалялся все более, и видел пред собою уж и не братьев своих, но что-то такое подлое, ничтожное, осмелевшее противится его величию, что-то такое, что надо топтать…
Какое-то очередное проклятье, через которое пытался пробить мудреное свое извинение Вэллиат переросло в вопль, и клинок был занесет — Вэллиат успел отскочить к двери, распахнул ее — метнулся в коридор. Вэлломир бросился на Вэллоса, но тот предвидел это нападение, и заранее ухватился за спинку стула, теперь он взмахнул стулом — что было сил ударил ножкою в локоть Вэлломира, и удар пришелся в стену — Вэлломир пошатнулся, а Вэллас выскочил, вслед за своим братом, в коридор. Он то, хоть и не отдавал себе в этом отчета, привык повсюду следовать за Вэллиатом — он редко пересмеивал его, а все надеялся услышать в его суждениях какую-то истину, он почти не замечал, что Вэллиату он неприятен, что близнец всеми силами пытается избежать его общества. Отбежав шагов на двадцать по коридору, он довольно выкрикнул: «Вэллиат!», но ответа не получил, зато, прислушавшись, впервые понял, что на улице какой-то переполох. Он еще несколько раз выкрикнул его имя, и не заметил, что прошел в двух шагах от него — Вэллиат укрылся в темном извороте коридора, и, как только Вэллас прошел, беззвучно открыл какую-то дверку, и юркнул туда.
Между тем, Вэллас пробежал по коридору, и выбежал к основанию широкой лестнице, которая спускалась в трапезную, сейчас опустелую и почти неосвещенную. Оставили только несколько факелов, а большая часть залы пребывала в непроницаемых тенях; этого тусклого света, не было достаточно и для того, чтобы высветить верхнюю часть лестницы, куда выбежал Вэллас, потому и не приметил он некой темной тени, которая стремительно к нему навстречу двигалась, потому и столкнулся он с этой тенью.
Раздался вскрик — девичий вскрик — от этого столкновенья, она должна могла бы упасть вниз по лестнице, однако Вэллас успел подхватить ее одной рукой за стан, другой — ухватился за огражденье, так, на верхних ступенях они удержались, но лиц друг друга.
— Надеюсь, лицо твое такое же теплое и мягкое, как и тело? — спросил Вэллас.
В ответ, раздался какой-то ласковый медовый звук, а затем, дышащее весенней теплотою, показавшееся ему прохладным облачко нахлынуло на него:
— Да, я хороша собою. Я многим нравлюсь, но — это не значит, что позволяю кому-либо обнимать себя.
И так-то хорошо стало Вэлласу от этого нежного девичьего голоса! После той болезненной, иступленной злобы, которую он столь долгое время испытывал рядом с Вэлломиром — теперь эта ласковая прохлада, теперь этот голосок, который, словно незримый цветок, дышал ароматом в его объятиях. И он, никогда еще не задумавшийся, что такое любовь, вдруг почувствовал, что — вот и пришла она его любовь, что вот и держит он в объятиях ту, с которой будет ему хорошо. И он произнес утвердительно то, в чем не сомневался:
— Ты отправишься со мною…
Раздался смешок, затем голос:
— Вот уж размечтался… Протрезвей…
Она попыталась высвободится, но Вэллас не обратил на это внимания; так же — он не обратил внимания и на смысл слов, тем более, что девушка произнесла их без какого-либо раздраженья, и даже дрожь, в этом голосе почувствовалась. Он рад был, что она говорит так вот, рядом с ним, он рад был слушать этот голос — чтобы она говорила часами, чтобы только не было той боли, которая на душу его давила.
— А коней то ваших увели. — говорила она. — Все-то ваши и не знают, что делать. Говорят — колдовское все это дело… А ты что ж: ничего не знал? Спал что ли?.. Да нет — не спал, судя по тому, как тяжело дышишь. Или кошмар тебе привиделся?.. Не хочешь рассказывать… Ну, тогда хоть по имени назовись.
— Вэллас. Так ты меня теперь не покинешь, да? Как тебя звать то?..
— Маргарита. Я дочь хозяина этого постоялого двора — есть еще несколько человек прислуги… Чтобы отец меня отпустил с войском?! Ха… Смешно!.. А вот ты, хотела бы я знать куда идешь? Зачем? Кому до тебя одного дело, когда вас там сотни тысяч собираются — оставайся здесь, а? Будешь в хозяйстве помогать…