Буря
Шрифт:
Он только еще начал распаляться: он бы разошелся до такого состояния, что нашел бы в себе сил, и впрямь бы бросился, и многих бы перебил, прежде чем убили бы его, но Вероника закрыла ему рот поцелуем, и в это время громко вскрикнул Рэнис: «Что же делаешь ты?..» — он даже попытался отстранить Веронику, однако, тут его взял за плечо, сильным движеньем повернул Барахир, проговорил:
— Оставь. Ты же знаешь — она, как целительница. Это же любовь сестры, к каждому, так бы все друг друга полюбили — тогда бы в одно мгновенье рай наступил.
— Да слышал я это уже — слышал! Но как она может прикасаться к этой мрази, к этому палачу, изуверу! Вы видели, что он делал?! Он же это над моим братом делал, а такое, ведь, и над любым из вас учинить мог!.. А она его…
— Ведь не даром говорят, что и в самом глубоком мраке есть искорка света, а ведь из одной искорки безмерно малой все сущее возникло. — молвил Дитье.
— Кто это говорит?! — тут же подхватил Рэнис.
— Кажется, матушка наша говорила… Хотя — не помню; может — и во сне это привиделось.
— Ну — довольно, довольно. — внушительно проговорил Барахир. — Мы должны думать, где теперь искать Дьема и Даэна. Как теперь ясно, эти «мохнатые» пошли по какому-то иному туннелю — во всяком случае, через эту пещеру они не проходили.
— А почему думаете, что они вообще выходи из каменной тверди? — спрашивал Дитье. — Быть может, они завернули по какому-то туннелю назад. Ведь там же целое царствие этих проходов; ведь там же всю жизнь можно блуждать… хотя, из-за холода и отсутствия еды жизнь будет не долгой.
— Сердцем чувствую, что вышли они с этой стороны гор! — проговорил Барахир. — Сердцу надо верить — иногда оно, каким то неизъяснимым образом высказывает всю правду. И вот сейчас чувствую — несут эти мохнатые сынов моих, но уже под открытым небом… А вот куда идти…
— Я предлагаю разослать по всем этим ущельям Цродграбов, они быстро найдут…
— Нет-нет. Здесь быстро ничего не находится. — тут же отвечал Рэнис; и от воспоминаний, которые с этими горами были связаны, судорога пробежала по его лику.
В это время раздался мучительный стон Ринэма, и Рэнис, расталкивая толпу, стал пробиваться к своему брату. Барахир же говорил:
— Здесь, конечно, и тепло, и уютно — однако, места уже не хватает, а еды уже и не осталось. Чего же ждать, будет прорываться вперед, к нашей цели…
Но тут с улицы закричали громко:
— Свет! Сколько же света!..
За всеми этими событиями как-то и позабыли про Тарса, а, между тем он, как только увидел, что горбатого отбросили в пламень, что пещера заполняется какими-то невиданными созданиями, почел за лучшее бежать, и вот оттолкнул от себя деву, с которой так отчаянно до этого схватился, бросился к выходу и побежал не к мосту, но вдоль пропасти. Если бы здесь ущелья не сходились, в виде креста, то он бежал бы прямо и через сколько то часов спустился в долины увидел бы стены Самрула; однако — так как здесь пропасть преграждала ему дорогу, то он вынужден был завернуть на север — хотя и пребывал в таком состоянии, что и не понимал в какую сторону бежит.
Сначала он бежал молча, затем, от ледяного воздуха, появилась резь, в его груди, а вместе с нею и злоба росла; и он кричал:
— Я все равно доберусь до вас! И вы мне все выложите!.. Я клянусь в этом! В этой мести отныне смысл моей жизни: за мать, за поруганную честь…
Так бежал он с полчаса, и тут увидел, как одна из глыб, в стене, медленно стала отодвигаться в сторону — тогда еще больший приступ злобы на него нахлынул, и он уж ничего не видел, кроме скопища мрачных, враждебных ему теней — он вжался в леденящую, каменную твердь, сжал кулаки, и ждал, намериваясь броситься на первого кто выйдет, так как, каким-то образом убедил себя, что этот первый будет знать что-то, про Маэглина.
Эта массивная каменная глыба отодвинулась в сторону, однако — никто оттуда не выходил — все же Тарс чувствовал, что там, за изворотом, стоит кто-то. В безмолвии прошло несколько минут, затем, из темного этого прохода раздался торжественный, все возрастающий стон — достигнув оглушительного предела, от которого даже камни вздрогнули, стон этот неожиданно оборвался, а на место его пришло пение в котором самым причудливым образом переплелось мотивы торжественные и заунывные.
Тарс чувствовал, что сейчас это создание выйдет, и весь напрягся до предела, приготовился к прыжку. Ему было все равно — выйдет ли человек, эльф, орк или вовсе какое-то чудище. Вышло что-то, что он принял за чудище, и тут же бросился на него.
У чудища было две головы, два туловища, переходящих в единое тело, со множеством мохнатых ног, и вот на одно из этих туловищ, он и набросился; сцепился с ним, повалился в снег, и почти в слепую, нащупал шею, стал из всех сил сжимать, выкрикивал при этом:
— А ну отвечай, где он?! Ты знаешь! Вы все тут за одно!
Сзади на него обрушился сильный удар, он почувствовал, что горячая кровь стекает по его спине, однако — пребывал в таком состоянии, что и на это не обратил внимания: но он все продолжал сжимать свою хватку, все выкрикивал, требуя, чтобы ответили, где Маэглин.
— Нет не убивайте его! — услышал Тарс где-то над ухом сильный голос, и ему показалось, что слышал его уже много раз до этого.
В какое-то мгновенье, ему показалось даже, что — это Маэглин говорит, и вот, со злобным рыком, он обернулся — но так ничего и не успел разглядеть, так как множество сильных, словно бы из гранита высеченных лап, подхватили его, повалили лицом на лед, еще и на спину надавили, стали руки выкручивать, да все это так, что он и пошевелиться не мог — только все зубами скрежетал.
И вновь раздался голос, который Тарс, как ему казалось, много раз раньше слышал:
— Отпустите же его, поставьте на ноги.
И вот, наконец, его поставили на ноги; он смог оглядеться. Его окружали создания, все покрытые серой шерстью, невысокие, но с выделяющимися мускулами, вообще же больше всего похожие на глыбы, безыскусно выбитые из каменной толщи, и каким то волшебством вдруг жизнью наделенные — этих то созданий он принял за продолжение двух туловищ… и тут он увидел тех, кого несли они на руках: одного из них он смог сбить с налета, но теперь его вновь подхватили и возвышался он на сотканном из лап троне. Именно он и говорил, чтобы Троуна отпустили — но это был человек! Он еще щурился от тусклого света, которого едва-едва хватало, чтобы немного осветить ущелья, лицо его было бледным, тощим; и, все-таки — это был человек!