Буря
Шрифт:
И тут голос Хэма (такой уютный, словно приглашение в пригожий весенний денек, на чашку медового чая):
— Вот угольки остались — они до самого утра будут теплом согревать. Вот и присядь — хорошо тут… Право, и угостить тебя чем-нибудь хочется… А все то тебя они зовут. Ну, уж спой ты им что-нибудь… им же так страшно, там перед смертью — смотри на эти угли, и пой.
— А я бы хотел сейчас что-нибудь такое эльфийское спеть. Эльфы, ведь, про звездные небеса петь любят… Ах — как же жалко, что звезд не видно.
— А угли то! И они приятны — посмотри только, как переливаются — словно живые. Красота какая, правда. Кажется — будто — это город. Видишь — это стены, в которых живой пламень, это улицы, все облаченные таким сиянием, в котором словно плывешь… Что-то я разговорился, расчувствовался, и вот еще подумал, что, ведь — жили бы мы обычной жизнью, вряд ли бы так ярко чувствовали. Ну, так пой же Робин — они ждут, они в смертные мгновенья тебя об этом молят…
В это время, в Самруле, на маленькой площади у ворот, в свете факелов развернулось еще одно сраженье; правда — совсем не долгое, и обошедшееся, к счастью, без жертв. Дело в том, что оставшиеся девяносто защитников, с трудом затащив запутанного в сети Тьера, так и оставили его неподалеку от ворот, под каким-то навесом, даже и не связав его — видя, что он, пытаясь вырваться, запутался в сетях, как муха в паутине.
Он все это время пытался высвободится, но только больше запутывался; но вот взвыли волки, а затем, когда во мраке со стен, стали доносится голоса, что видят: «вся долина глазищами светящимися движется!» — так он стал рваться с такой силой, как и из оков в орочьем царстве не рвался — и все то из-за Хэма, которого он как младшего брата любил — в котором видел что-то такое доброе, домашнее, чего уж многие годы и не встречал.
Он рвался с такой силой, что пошла кровь, но и сети затрещали, а, когда, над криками со стен взвились иные крики — крики умирающих, — тогда он единым движеньем разорвал путы, и весь покрытый кровоточащими ранами, бросился к воротами, стал выдергивать перекрывавшую их балку (эта балка весила не менее полутоны, и ее с трудом две дюжины на это место водрузили). Тогда то и закричали: «Уходит Он!» — и бросились к нему на спину, пытаясь оттащить назад; он их разбрасывал в стороны, а они с неожиданным упорством вновь кидались на него, и выкрикивали бессвязно… и, все-таки, можно было понять — он последних из их защитников, и на что он их покидает, ведь останутся они совсем беспомощные! А они, действительно, были как дети: столько пережили в эти дни, что совсем запутались, растерялись.
Однако, Тьер пребывал в таком состоянии, что едва понимал, чего они от него хотят — откинул еще нескольких, еще одним могучим движеньем, выдернул, таки, балку — затем, навалился на ворота, распахнул их, за огромное плечо перехватила его рыдающая, иссушенная женщина, и все кричала: «Не оставляй же нас! По что?! По что?! Неужто все муки напрасно претерпевали, неужто теперь погибель?!..»
Тьер покосился на нее, пробормотал что-то неразборчивое, и тоже оттолкнул, так как из черной стены к проему метнулось разом несколько мертвенный глаз — тогда он, не чувствуя в исступлении слишком тяжелой даже и для него балки, с гулом рассек ею воздух — и нанес удар — больше пока никого не было, так как стая устремлялась к иной цели.
— И засов то унес! Погибли мы!..
Да — Тьер совершенно позабыв о защите города, бросился туда, где виделось больше всего мертвенных точек, и он размахивал балкой — чувствовал с какой мощью рассекает она этот холодный воздух, и это только большую решимость ему придавало.
Робин, смотрел на угли, которые стали почти совсем темными, клонился к ним, и, верно упал бы совсем, если бы не подхватил его Хэм — одноглазый юноша не замечал этого, ибо ушел в стихи, и в разгоряченном, измученном его сознании возникло видение — будто он идет по огнистой, но совсем не жгучей дороге, навстречу звездному небу, и рядом — Она; и он даже и в видении этом не смеет на нее оглянуться — растворится она, убежит? Нет — нет никакого страха; а, все-таки, не смеет он на нее взглянуть — пусть уж останется некое таинство. Он шепчет, не останавливаясь:
— …Пусть умру, но взлечу в светопаде, Вверх, сияющей ярко звездой, В негасимом и вечном наряде Буду ночью сиять над тобой. Не смогу я стихами светить вам — Светом нежным коснусь я лица, Не идти нам за руку по залам, Но в закате пошлю я гонца. Ах, и в жизни любил вас всечасно: Каждый миг, каждый день без тебя… Пусть казалось порою напрасно — За сомненье простите меня! Изливал я любовь вам стихами, А теперь буду вечно звездой: Да, сиять пред твоими очами Было давней моею мечтой!..Он только начал, и если бы у него была, ну не вечность, а тысячелетия, века — все говорил бы и говорил, в стихотворных формах, свои чувства — столько сил чувствовал, столько еще невысказанного. Однако — веков у него не было, и прерван он был самым грубым образом: его попросту перехватили за руку, дернули в сторону, да с такой силой, что и пламенеющая дорога, и призрак, на которого он так и не взглянул, остались где-то далеко позади.
Вокруг, в беспрерывном движенье, пребывали темные крылья, а еще он разглядел — своды тучи, которые гневно вихрились и над ним, и под ним, наливались синеватым светом, будто бы собираясь плеснуть молнией; однако — молнии так и сдерживались в глубинах, и кроме громкого гласа, никаких звуков не было:
— Доколе — ответь доколе, мне надобно следить за каждым вашим шагом?.. Почему, стоит только немного отойти, и вы тут же начинаете поступать как-то по своему? Вместо того, чтобы бороться и достигать чего-то, вы начинаете твердить глупые стишки. Оставь вас, и вы топчитесь на месте — без меня не достигли бы ничего!.. А сейчас ты вновь получишь помощь — сейчас ты сможешь разметать всю эту волчью стаю. От тебя требуется только согласие.
— Нет! — вскричал Робин. — Фалко не зря, против тебя, предупреждал. Так оно, на самом деле и есть! Я же чувствую — играешь ты нами, передвигаешь, как фигурками… Нет! Нет!
И он стал рваться прочь — жаждя вновь ступить на пламенеющую дорогу к звездам, в голове спокойно прозвучало: «Глупец — из-за твоего упрямства гибнут люди…» — но вот голос отпрянул, а он обнаружил, что, его, за плечо, трясет Хэм — хоббит приговаривал:
— Что же ты так, к углям клонишься? Насилу, ведь, тебя удержал… Кажется, плохо им приходится.
То, что воином приходилось плохо, было без сомненья; неслись безумные от боли вопли, кто-то надрывался: «А-а! Изорвали меня… Все равно — вот тебе еще! Еще! На, получи гадина! Что нравиться?!.. Вот еще! Еще! Еще! Нравится?! А-а-а!!!» — этот крик резко оборвался; зато, с одной стороны стало приближаться свечение — казалось, что неслась лавина из мертвенного пламени.
Это свечение неслось как раз на молодого сына Троуна — и точки призрачных глаз послушно пред ним расступались. Стоявший рядом с ним воин (уже израненный), испуганно вскрикнул:
— Это же сама Горная Волчица! Матерь всех призраков! Теперь мы погибли! Даже, если бы она одна была: все равно всех нас бы разодрала!
Царевич, отбросив растворяющееся в туманную дымку разрубленное волчье тело, пророкотал:
— Ну, и что же теперь: повернетесь и побежите?! Так куда же бежать?! Уж если суждено погибнут, так примем смерть лицом, с поднятыми клинками, как подобает героям! Слышите — смерть неизбежна; так пусть же потомки сложат про эту битву песнь!.. Пусть ваш король гордится вами!..