Буря
Шрифт:
Нельзя было терять ни мгновенья. Остатки веревки отходили от его локтя; вообще же дом уже проплыл мимо того места, где он выбрался на берег, и веревка выходила через край окружающей двор стены. До стены же мрака оставалось совсем немного — секунд через десять, дом должен был быть поглощен ею. Сикус вскочил, судорожно перебрался с остатками веревки в проеме между стволов, и тут, в отчаянии понял, что пальцы его совсем не шевелятся, что никакой узел ему завязать не удастся. Он даже вскрикнул от отчаянья, и в это мгновенье, стволы с пронзительном скрипом захлопнулись — они, видно, хотели поймать Сикуса, да он уже повалился в сторону. Зато стволы намертво защемили между собой веревку, и она, в то же мгновенье, завизжала от напряжения.
А во дворе, тем временем, происходило вот что: орки совсем потеряли голову, они бросались друг на друга, грызлись, но большинство лежало уткнувшись мордой в землю
— Выявлено, что Брубра, и Грунг сказали ругательные слова против Вас! Дайте нам этого эльфа на потеху!
Тут, стоявший поблизости Мьер, развернулся и, что было сил ударил его в челюсть, так что Тгаба потерял последние свои клыки, и, перевернувшись в воздухе, полетел обратно в залу, налетел на напиравших орков, и все вместе покатились они по полу. Хозяин унылым, слабым голосом молвил: «Мы пропали!» — и действительно, до стены мрака оставалось совсем ничего.
Однако, именно в это мгновенье, стволы деревьев защемили, протянутую Сикусом веревку, и в то же мгновенье, дом стал разворачиваться в ту сторону; веревка тут же натянулась, задрожала, затрещала. Эллиор коснулся ее и произнес несколько слов на эльфийском. По веревке пробежали серебристые блики, и вот вся она, словно сотканный из звездного света луч, протянулась от них, и до того места на берегу, где сдерживали ее дерева.
Терем продолжал разворачивался, однако, видна еще была стена тьмы, до которой был так близко, что стоило только протянуть руку от ворот, и можно было уж дотронуться до нее. И вот, в воздухе раздалось какое-то леденящее шипенье, от которого у всех захватило дыханье, и тяжелой волной навалилось отчаянье. Мучительно тяжело было двигаться, вот только какое-то вязкое движенье в воздухе, само собой медленно разворачивало их головы в сторону этой стены, а из этого мрака стали проступать какие-то, похожие на вытянутые стяги дыма, образы. Они выступали все больше и больше, усиливалось и шипение в воздухе; и так мучительно тяжело было, так жутко, что многие орки не выдерживали; они, с пронзительными воплями, бежали к воротам, прыгали в воду, барахтались там, в отчаянных, безумных попытках, пытались вырваться к берегу, но течение подхватывало их, уносило в этот мрак; туманные образы все больше прояснялись, и выступало уж что-то такое жуткое, от чего даже и из груди привыкшему ко всякому Эллиора поднимался вопль. В то же время, в движеньях воздуха начинало проступать некое заклятье; говорило сразу множество голосов — причем, говорили они сразу — один голос переплетался с другим, у каждого были какие-то свои слова, но, в то же время, каждый голос звучал отчетливо. Слова были какие-то жуткие, даже Хозяин знавший всякие наречия тьмы, некогда не ведал такого — в каждом слове, в каждом сочетание причудливых скрипящих, стонущих звуков, не было ни одного чувства знакомого им — будь то чувства добра, или же чувства зла; словно бы и язык этот, и образы росли не ведая ничего о Среднеземье; не ведая ни что есть добро, ни что есть зло, но развиваясь каким-то своим, ни на кого не похожим путем. Голоса все усиливались, в дрожащем воздухе, наполняя двор, плыла какая-то дымка, и что-то заставляло вглядываться в поднимающиеся из глубин мрака образы — должно быть это чувство было сродни тому чувству, когда вглядываемся во что-то новое, непознанное, и ожидаем, что же будет после — только здесь было что-то во много раз более сильное — этот ужас и манил, и завораживал; а образы все проступали, и самое-то жуткое в них было, что так они не приняли какой-то определенной формы. Так, всегда страшнее, не когда ты знаешь чего бояться, а когда нет какого-то образа — когда ты видишь пред собой чудовище, то оно и остается таковым — каким-то формой, или сгустком; когда же ты боишься, но не знаешь чего — этот страх безмерно больше. Такой, не принимающий форм ужас, уходит куда-то в бесконечность, воображение создает образы — один другого страшнее, но все не останавливается, образы сменяются, и становится все страшнее и страшнее…
И вот в этом отчаянье, когда все, зачарованные, замерли; в этом мраке, словно луч золотистого весеннего солнца, ворвавшийся в это место, из иных, весенних дней. И все, даже и орки, с жадностью к этому голосу обернулись:
— Не смотрите туда! Сейчас, ведь, совсем лишит вас воли, все
И все видели, что вокруг эльфа, вокруг его израненного в борьбе с Хозяином, кровоточащего тела, появляется едва приметная золотистая аура. Орки щурились от этого света, однако, даже и про проклятья свои позабыли — теперь тот ужас, из которого их этот голос вырвал, казался им настолько жутким, что они и обернуться уж не смели, даже и с жадностью на Эллиора смотрели, ожидали, что же он сделает, как же из этого вырвет.
Эллиор обращался, конечно не к оркам, а к своим друзьям. Он прошептал несколько слов на эльфийском, а затем — плавно коснулся головы каждого из них; теперь слабое золотистое свечение перетекло с его руки и на них. Все происходящее для заметно замедлилось, стало плавным; им стало даже тепло и уютно, с любовью всматривались они в его, озаренный внутренним светом лик. Даже и Хозяин, продолжая держаться за огражденье, повернулся к нему, и, хотя под капюшоном ничего не было видно, все равно, все могли почувствовать, что он внимательно смотрит на Эллиора, а, так как чувства у всех были обострены, то все почувствовали даже и то, что с печалью он на него взглянул.
И, вглядываясь в его лик, поднялась Вероника, встала с эльфом рядом, и зашептала негромким, но таким сильным, проникновенным голосом:
— Любовь. Что есть сильнее этого чувства, что может…
И в это мгновенье, один из плывущих в воздухе темных голосов захрипел прямо над ее головой, а второй, более тонкий и скрипучий, проскрипел еще что-то. В тоже мгновенье, оба голоса обрушились на девушку, закружились вокруг нее каким-то кружевом из мрака.
Она задрожала, Эллиор, попытался выхватить ее из этой круговерти, однако, руки еготочно в непроницаемую темную стену уткнулись — он сам покачнулся от слабости. К этому времени, уже весь двор наполнился сотнями и сотнями скрипучих, гнетущих отчаяньем голосов; они перекатывались, растягивались, кружились в воздухе, в них была и глубина, и сила.
— Не поддавайтесь, не поддавайтесь! — кричал Эллиор, все еще пытаясь выхватить Веронику из круговерти. Взгляды некоторых еще обращались к нему, но многие орки, обезумев, с визгом кидались в воду, и тут же уносились во тьму.
А вокруг Вероники все кружились темные вихри; за ними она едва ли могла различить лица своих друзей, и, среди стягов этих, проступали те образы, которые она уже видела как-то — образы из будущей ее жизни: и лес объятый пламенем, и темная метель, в которой сталкивались, в ярости рубили друг друга многие тысячи; наконец — последнее картина: она, окровавленная, лежит в пламени, плывет над ее головой черный дым, кто-то поблизости рыдает пронзительно. И почувствовала она, что, стоит ей только подастся этому наважденью, и оставит она это место, перенесется в тот, последний день своей жизни — охватит ее пламя, и не будет боли… ничего, ничего не будет.
И вот ее сердце рванулось куда-то, рванулось в отчаянии, ища свет — понимая, что это, окружающее ее теперь, не есть жизнь, и тогда она почувствовала, что возлюбленному ее, в это мгновенье очень тяжело, даже тяжелее, чем ей сейчас, и вот она, оставивши уже свое тело, рванулась к нему. Она забыла, кто она, в этом страдании, она готова была отдать все свои силы, все что было в ней, для него; что бы он поглотил ее, чтобы ее и вовсе не стало, но, чтобы только, в это мгновенье, стало бы ему полегче, чтобы не было той боли, которую она почувствовала.
И вот в этом то рывке, которым она хотела пожертвовать своей жизнью человеку совершенно ей незнакомому, она смогла вырваться из шепчущего ей свои заклятья мрака. Она упала бы, но ее поддержал Эллиор, который сам едва на ногах держался…
Окруженная серебристым светом веревка отчаянно дрожала, скрипела, визжала — она давно бы уже порвалась, если бы не наложенное на нее эльфом заклятие. И образы, в которых не за что было уцепиться разуму, но в которых был такой ужас, что разум мутнел, и не было сил здраво мыслить — эти образы все проступали, и проступали, и казалось уж немыслимым, что может что-то столь долгое время проступать, становится все более отчетливым, и в тоже время — неясным. Темно-дымчатые стяги заполняли двор, змеями переплетались в воздухе, кружились вокруг орков, и те уж не могли вырваться от них, также, как Вероника — они то не могли пожертвовать собою, ради любимого — и они, не в силах противится этому отчаянью и ужасу — все вскакивали, вырывались в воду. А в большой зале во все бушевало пламя — все новые и новые отростки вырывались из него, подхватывали подвернувшихся орков, поглощали. Вскоре ни одного орка там не осталось — все были либо поглощены, либо выбежали во двор. Последним выбежал, покачивающийся Тгаба, по его, разбитому Мьером подбородку стекала кровь, он вопил хриплым, пронзительным голосом: