Буря
Шрифт:
— Оно!.. Оно самое! Нашли! — вскрикнул не своим голосом Морозенко в порыве жгучей радости и, соскочивши с коня, подбежал к козакам. — А что, заперто? Никого нет? Не откликается? Глухо? Мертво? — засыпал он их вопросами.
— Да нет, пане сотнику, — снял один шапку, — какая–то ведьма вскочила туда и заперла за собою ворота.
— Ведьма! О господи! — схватился молодой сотник за сердце, боясь, чтобы оно не выпрыгнуло из груди. — Значит, она еще тут, сторожит, значит… — у него захватило дух от нахлынувшего огненной волной чувства.
— Кругом обступить, чтобы не проскользнула и мышь! Топор сюда, бревна! — командовал он отрывисто,
Сбежались на крик остальные козаки и принялись дружно громить и прикладами, и саблями, и найденным во рву бревном дубовую, окованную железом браму. Наконец к ним подъехала и Ганна.
В дворике было тихо, — ни лай собак, ни людской гомон, ни какой–либо другой шум не обнаруживали там присутствия живого лица, только тяжелые удары в ворота отдавались глухим стуком за брамой и откликались разбегавшимся эхом по мертвому лесу. Наконец одна половина ворот начала поддаваться с усиливающимся треском, но все еще сидела пока крепко на петлях.
За воротами послышался вновь дикий вопль, сменившийся вдруг хохотом. Кто–то завозился у них и стал придерживать плечом дрожавшую под ударами воротину.
— Эй, дружней! Наляжьте! — крикнул рассвирепевший от нетерпения сотник.
Упершись ногами, козаки поналегли еще сильнее, воротина затрещала громче и отогнулась назад, но все же ее держал еще засов.
— Дозволь, пане атамане, — отозвался тогда старший десятник, — я перелезу через частокол, свяжем пояса, товарищи спицы подставят; там ведь, кроме дурной бабы, нету и черта.
— А в самом деле! — обрадовался предложенному исходу Морозенко. — Полезай, и я за тобой.
Козаки попробовали было отклонить атамана от такого риска, но, встретив с его стороны грозный отпор, полезли и сами за ним, оставив с Ганной лишь двух.
Перелезши через частокол, Морозенко окинул беглым взглядом весь дворик; но никого в нем не заметил; только у ворот и у коморы валялось несколько сгнивших и обглоданных собачьих скелетов; покосившаяся, вросшая в землю хата выглядывала пусткой; выбитые окна смотрели черными дырками; упавшая дверь торчала боком в проходе.
Ужас охватил Морозенка при виде этого заброшенного, пустынного жилища. Не было сомнения, оно было оставлено, как ненужное больше, а для обитателей отыскан был, вероятно, более отдаленный и верный приют.
— Где же эта ведьма? Где она? — кричал в бешенстве Морозенко, бросаясь с отчаянием во все закоулки двора. Но темнота ночи мешала делать розыски. — Огня, хлопцы, — крикнул он, — оглядеть бесовское кубло, отыскать чертовку, а потом и сжечь его с нею дотла!
Одни бросились устраивать импровизированные факелы, другие отпирать ворота. Через несколько минут в руках трех–четырех козаков пылала и искрилась свороченная жгутом солома, надерганная из крыш.
Как только осветился дворик мигающим, красноватым светом, так сразу и нашли полоумную старуху: она сидела за какою–то бочкой, недалеко от ворот, уставив в одну точку безумные, расширенные и застывшие от ужаса глаза; седые, всклокоченные, непокрытые волосы висели беспорядочными космами вокруг ее желтого, худого, изрытого морщинами лица; сжатые на груди руки судорожно тряслись; она сидела на корточках и напоминала собою исхудавшую от голода, одичавшую кошку, съежившуюся перед собакой.
— Где дивчына? Где Оксана? — подбежал к ней исступленный Морозенко.
Старуха задрожала еще сильнее, с усилием открыла рот, в котором торчало лишь два
— Говори, чертовка! — схватил ее Морозенко одною рукою за шею, а другою обнажил саблю. — Я из тебя жилы вытяну, сожгу на медленном огне!..
Старуха взвизгнула и, выпучивши страшно глаза, закостенела.
— Бабуся, — нагнулась к ней Ганна, — помнишь ту дивчыну, что привез сюда пан и велел тебе сторожить, — молоденькая, чернявая, Оксаной звали?
У обезумевшей старухи блеснул наконец луч сознания в глазах.
— А-а! — промычала она невнятно и, оглянувшись с ужасом на хату, повалилась вдруг к ногам Ганны и забормотала, всхлипывая, что–то бессвязное, непонятное.
— Что? Что? — обратился весь в слух Морозенко и почувствовал какой–то леденящий холод в груди.
— Не губи, панно! — взвизгивала она, ломая свои костлявые пальцы. — Умоли ясновельможного! Я не виновата!.. Я не могла! Окно… двери… собаки… козак… ночь… много козаков… я заперла… она сама… так… так… сама… собаки подохли… Ай–ай! Что мой пан? Плети, сковорода? О-о! — показала она покрытые язвами ноги. — Опять огонь! Ай–ай! Рятуй! — бросилась она снова Ганне в ноги.
— Олексо, Олексо, пойми, мой любый, — схватила Ганна жесткую мозолистую руку козака, — Оксану украл не пан, а козак! Видишь, он был свой человек, кто–нибудь из друзей твоих, из товарищей! Старуха говорит, что она сама ушла… Значит, Оксана с ним уговорилась.
— Но ее же нет?! — Нет, но несомненно, что она не в руках врага, а в руках твоего друга, козака; а что ее нет и мы не знаем, где она, то, верно, он укрыл ее где–нибудь в добром тайнике…
— Ганно, так ли? — встрепенулся Морозенко; голос его дрожал, но в нем уже слышались не крики отчаяния, а трогательные, умиленные ноты.
— Не ропщи! — продолжала Ганна, возвысив голос. — Благодари милосердного господа, Олексо. Уж коли ангел божий спас наше бедное дитя в этом вертепе, то он сохранит ее от врагов и в диком лесу. Не ропщи же, а молись, Олексо.
Морозенко прижался к руке Ганны, закрывши лицо руками, тихо заплакал как дитя.
LXXIV
В польском лагере, расположившемся широко и привольно в живописной местности между Черкассами и Смелой, шло между тем великое, беспечное пирование. Польские паны и магнаты, съехавшиеся не для суровых походов, не для тяжких лишений, а для рыцарских потех, для возлияний Бахусу и для культа Венере, щеголяли пышностью своих придворных дружин, роскошью одежды, богатством оружия и соперничали друг перед другом безумною расточительностью; за каждым паном притянулись в лагерь целые обозы с разнообразною утварью, мебелью, многоценными коврами, золотою и серебряною посудой, с полчищами поваров и поваренков, с целыми транспортами оковитой, старого меду, пива, мальвазии, наливок и непременной венгржины. Блестящие рыдваны, колымаги, раззолоченные кареты, выездные кони в сверкающей бляшками, гудзиками, а то и каменьями сбруе наполняли весь лагерь и придавали ему характер какого–то пестрого, веселого сборища разряженных в бархат, парчу и атлас щеголей, съехавшихся или на пышный турнир, или на королевскую охоту; последнее казалось еще вероятнее на том основании, что многие паны привели с собой целые псарни.