Буря

Старицкий Михаил Петрович

Одних только обольстительниц фей, чарующих красотой своих белоснежных лиц, с утреннею зарей на щеках, с полуденным жаром в очах, поражающих сказочным блеском своих нарядов, по–видимому, здесь недоставало; но зато сюда приводились чуть ли не ежедневно связанные молодицы, девушки, подлетки–девочки; шли они, как на смертную казнь, бледные, трепещущие, с расширенными от ужаса глазами, в полуразорванной одежде, а то и совсем обнаженные… Бессильное сопротивление их смирялось канчуками, едкость стыда осмеивалась пьяными, разнузданными шутками; перед гетманскою палаткой сортировался по красоте и достоинству этот товар: паны не брезговали им в походе, как не брезгуют охотники в отъезжем поле коркою черного хлеба. Когда благовонная южная ночь, полная истомы

и неги, укрывала своим темным, усеянным звездами пологом всю землю и лагерь и усыпляла бесчувственным сном отягченные хмелем головы, тогда среди тишины беспомощно раздавались во многих местах отчаянные вопли, задавленные рыданиями несчастных жертв, оторванных от родных и семьи.

Число всех войск в лагере превышало двенадцать тысяч {119} ; половину их составляли панские команды, остальные состояли из кварцяных войск и двух тысяч драгун. До мая месяца все войска сосредоточивались в Черкассах, но после отправки Потоцким отряда со своим сыном во главе для поимки Хмельницкого и разгрома взбунтовавшихся «банд» старый гетман передвинулся лагерем ближе к Смеле и упорно не трогался с места, как ни домогался движения вперед Калиновский.

В роскошной шелковой палатке коронного гетмана Николая Потоцкого, разделенной тяжелыми адамашковыми занавесами на многие отделения, обставленной с восточным великолепием, восседало и возлежало на оттоманках пышное рыцарство, именитая панская магнатерия: тут был и высокий, худощавый, вечно раздражавшийся бездействием, польный гетман Калиновский, и первый после Вишневецкого богач, кичившийся своими надворными войсками, Корецкий, и браиловский воевода — почтенный Адам Кисель, и соперничавший со всеми роскошью столовой посуды и кухни тучный, багровый Сенявский, и генеральный обозный Бегановский, и региментарь драгонии Одржевольский, и каштеляне, и полковники, и гетманские хорунжие…

119

Число всех войск в лагере превышало двенадцать тысяч... — По сведе­ниям Я. Михайловского (XVII ст. ), в войске Н. Потоцкого было 5 тыс чело­век: 3 тыс. жолнеров и 2 тыс. человек из надворных команд польской шляхты. По сведениям С. Величко, 26 тыс. — количество явно преувеличенное. Сведе­ния других источников тоже расходятся между собой.

Наевшись до отвалу и выпивши поражающее количество келехов настоек, наливок, густого меду и черного пива, ясновельможное панство, распустивши пояса и расстегнувши жупаны, полудремало теперь в истоме, лениво прихлебывая какую–то ароматную настойку — мальвазию, отменно приготовленную поварами Потоцкого. Разговор шел о прибежавшем вчера жолнере из отряда якобы молодого Потоцкого, принесшем нелепейшую басню о разгроме отряда.

— А что, — вскинул Потоцкий прищуренными, посоловевшими глазами на Калиновского, — отрубили этому лайдаку башку?

— Нет еще, да и причин не вижу, — передернул нервно плечами польный гетман, — я показаниям его придаю цену…

— Ха–ха–ха! Егомосць слишком доверчив… Это подосланный схизматами шпион…

— Ясновельможный гетман хотел, верно, сказать, что я проницателен, — подчеркнул Калиновский, — беглец оказывается шеренговым жолнером кварцяного войска… католик…

— А пан его допрашивал огнем и железом? — вскинул головой гетман.

— Нет, — ответил сконфуженно Калиновский.

— Так такую же ценность имеет и прозорливость моего помощника, — вздохнул гетман, растянув этот вздох в протяжный зевок. — Это во всяком случае шпион, добровольный или подкупленный, — потягивался он, — а шпион! Он подослан, як бога кохам, нарочито сюда, чтобы смутить нас, Панове: авось, мы будем так глупы, что двинемся вперед, что он нас выманит дурныцей в степь и заведет в какую–либо западню.

— На матерь божью, так, — икнул хрипло Сенявский, — кой меня бес заставит бросить насиженное место?

От приятных утех броситься в степь, блуждать по безлюдным пустыням, испытывать голод и холод?

— Ну, егомосць скорее может растопиться, — язвительно заметил лысый и кривой на глаз Бегановский, — ведь теперь наступает пекло.

— Но Пшепрашам, — вмешался полковник Одржевольский, — на егомосць может нагнать холод Хмельницкий.

— Ха–ха–ха! — разразилось хохотом на эту шутку молодое рыцарство.

Но Потоцкому она не понравилась; он нахмурился и, бросив злобный взгляд на полковника, остановил жестом поднявшийся разнузданный смех и крикливые возгласы посиневшего от досады Сенявского.

— Меня изумляет, — процедил он сквозь зубы, — что пан полковник ожидает какого–то холода от этого рванья, от этого схизматского быдла.

— Это жарт, ясновельможный гетмане, я пошутил, — сконфузился Одржевольский.

— Да, — не взглянул даже на него гетман, — пословица говорит, что у страха глаза велики… но… но… — усиливался он произнести непослушным языком слова, — но на наше славное, храброе рыцарство никто не нагонит холоду, притом же этот шельмец, бунтарь, наверное, уже в руках моего сына, и мы на днях будем иметь удовольствие рвать ремни из шкуры этого пса, рвать ремни из его шкуры, а потом посадить на кол.

— Д-да, — вставил саркастически Калиновский, — за небольшим только остановка: нужно поймать его и схватить.

— А почему пан польный полагает, что он не схвачен? — вскинулся задорно, вечно споривший со своим товарищем, гетман.

— Да потому, что мы до сих пор не имеем никаких известий о нашем отряде, — заговорил раздражительно Калиновский, нервно жестикулируя и подергиваясь всем телом, — а это, по–моему, худо…

— А по–моему, хорошо, отлично, великолепно, восхитительно!

Калиновский пожал презрительно плечами.

— При удаче региментарь прислал бы немедленно известие.

— При неудаче! — даже привскочил выходивший из себя гетман. — При не–у–да–че прислал бы, конечно, чтобы предупредить нас, чтоб… триста перунов! А при удаче к чему ему торопиться? Ведь он мог же и загоститься в этом разбойничьем гнезде. Пока всех перевяжешь, пока всех их добро упакуешь, нужно время… Не так ли, панове? Ведь логика вопит за меня… но многим она чужда; впрочем, nomina sunt odiosa [83] , — протянул он руку к ковшу и, наполовину расплескав его по дороге, опрокинул в рот.

83

Не будем называть имен (лат.).

— Конечно, — поддержал гетмана Сенявский, — могли загоститься, и наверно…

— Только при неудаче Ясноосвецоный сын гетмана поспешил бы дать известие, — подхватили хором молодые.

— Но при неудаче, — обвел всех Калиновский презрительным, уничтожающим взглядом, — он мог быть отрезан, мог быть поставлен в совершенную невозможность дать кому- либо знать, мог быть лишен… мало ли что!

— Как? — завопил гетман, — пан польный позволяет себе взводить такую напраслину на моего сына? На лучших воинов, опытных и храбрейших вождей? То, проше пана, оскорбленье гонору, — шипел он, стуча костлявою рукой по столу и сверкая яростно своими оловянными, вспыхивающими зеленым огнем, глазами. — Одна мысль, чтоб этот подножный сор, эта пся крев могла нанести какой–либо вред нашему славному, шляхетскому панству, — есть преступление!

Среди вельмож послышался глухой ропот.

— Не оскорблять я думал шановное наше рыцарство и доблестных воинов, — возвысил дрожавший от гнева голос польный гетман, — я их не менее чту и головой лягу везде за нашу честь… но я хочу сказать, что мы относимся к нашим товарищам чересчур небрежно… Стоим здесь бездеятельно, беспечно предаемся забавам, в полной неизвестности даже, где наш враг… не посылаем к действующему войску ни разведчиков, ни летучих отрядов, ни сами к ним не подвигаемся на помощь…