Буржуа
Шрифт:
«В одно и то же время стремиться к здоровью и телесной силе, готовиться к войне и заботиться об умножении своего богатства — все это заслуживает восхищения и признания…» (264).
Альберта дословно списывает это, только промежуточные слова, где идет речь о ведении войны, он выпускает:
«Когда тратят деньги полными пригоршнями, в то время как хозяйство в отношении к расходам недостаточно приносит, тогда нельзя удивляться, если вместо изобилия наступает недостаток» (265).
Далее те места, в которых идет речь о внутреннем распорядке дома: «не существует вообще ничего столь полезного-и столь прекрасного в жизни, милая женщина, как порядок» (а.о., с. 25); те особенно, которые внушают женщинам отвращение от суетных безделушек, от флирта и от тщеславия: добрая хозяйка не румянится; те, которые учат домочадцев наиболее «рациональному» ведению хозяйства, и др. — все они встречаются почти дословно у Альберт и содержат в зародыше все те мысли, которые потом были далее развиты
То же действительно и в отношении к римским писателям о сельском хозяйстве. «Сочинения Катона и остальных scriptores rei rusticae представляются в известном отношении похожими хотя бы, например, на „Рациональное сельское хозяйство“ Гэра; они исходят из того, что кто-нибудь имеет в виду покупку имения как способ вложения капитала, дают для этого советы и излагают потом вещи, которые должен знать начинающий сельский хозяин, чтобы иметь возможность приблизительно контролировать своего Yillicus'a78» (266). Стремление к наживе и экономический рационализм развиты здесь уже до своих последних выводов (267). Главным образом придается уже величайшее значение совершенной экономии времени: время — деньги (268).
Наконец, в распоряжении людей, которые интересовались изучением древних, была масса отдельных мест и из поэтов и писателей, в которых восхвалялись «мещанские» добродетели, особенно трудолюбие и бережливость. Многие из этих мест оказали, пожалуй, потому такое сильное действие, что они в виде пословиц переходили из уст в уста. Старая пословица, говорит Альберта (р. 70), которая много цитируется у нас (antiquo detto et molto frequentato da'nostri), гласит: «Праздность — начало всех пороков» (l'otio si e balia de'vitii). «Сохранить все свое в целости есть не меньшая добродетель, чем приобрести что-нибудь» (Овидий). «Самое большое богатство состоит в сбережении» (Лукреций) (269). Подобных поучающих бережливости правил было еще много. Я нашел их сопоставленными в уже ранее использовавшемся мною в качестве источника сочинении о «жажде денег» XVII столетия.
Глава восемнадцатая
Значение религии для человека ранней стадии капитализма
Мы имели возможность установить, что хозяйственный образ мыслей флорентийских торговцев шерстью во многих отношениях определялся более или менее философскими идеями древних писателей. Мы не должны, однако, переоценивать влияния, которое могло идти с этой стороны. Мы должны, напротив, отдавать себе отчет в том, что оно было далеко превзойдено влиянием, которое оказывала на мысль и деятельность тех людей религия, и прежде всего католическая религия. Ибо начатки капитализма относятся к тому времени, когда церковь подчиняла своим правилам всю общественную жизнь; когда поэтому всякое проявление жизни должно быть рассматриваемо в то же время и как занятие определенной позиции по отношению к церковному закону, к этическим воззрениям религии: католическое христианство сделалось ведь основой всей западной культуры, которая сложилась в «единую христианскую культуру» (Трёльч). И эта господствующая над всею жизнью власть церкви распространялась вплоть до XV столетия на все умы: те люди, которые осмеливались самостоятельно «философствовать», которые читали «древних» и устраивали согласно их учениям свою жизнь, ужаснулись бы (за исчезающе немногими исключениями) при мысли, что они вступили бы этим в противоречие с церковными авторитетами. И они хотели оставаться благочестивыми и строго верующими и допускали влияние иных сил лишь постольку, поскольку оно согласовалось с воззрением их религиозного общества. Это мы, например, ясно видим на таком человеке, как Альберты, который постоянно уверяет в своем благочестии и преданности церкви и внушает своим ученикам прежде всего необходимость служения богу (как о нем учила католическая церковь): «Кто бога не боится, кто разрушил в своей душе религию, того следует считать дурным во всем. Следует внушать своим детям прежде всего величайшее благоговение перед богом, ибо соблюдение божественных учений есть чудесное целительное средство от многих пороков» (270). Он основывает поэтому постоянно свои поучения на заповедях божиих. И тогда, когда он заимствует идеи древних, которые проповедуют, например, трудолюбие, он всегда все-таки подводит под эти поучения религиозные основания: бог не хотел, чтобы какое-нибудь живое существо было праздным, значит, и человеку это не разрешено (271).
А то, что было действительно в отношении soi-disant79 «вольнодумцев», было, конечно, в еще большей мере действительно относительно широкой массы людей хозяйства. Даже Италия была, во всяком случае в XIV столетии, еще вполне церковно настроена: только-в XV столетии возникает скептицизм (272).
Особенный интерес представляет для нас тот факт, что религиозное и церковное рвение нигде не было сильнее, чем во Флоренции, этом Вифлееме капиталистического духа (NB. Христианского происхождения!). Тоскана была во время раннего средневековья настоящей твердыней клерикализма: здесь связь между историей отдельных церквей и историей отдельных городов теснее, чем где бы то ни было еще; здесь монашество особенно многочисленно и особенно деятельно; его ордена, если они и были основаны где-либо в другом месте, оживали новою жизнью в Тоскане; здесь население хвалится большим отвращением от ереси и большей чистотой веры, чем где бы то ни было (273). Лучший знаток истории старой Флоренции выражает свое суждение о положении Тосканы по отношению к церковным властям в следующих словах (274):
«Тесная связь, в которую здесь вступили церковно-религиозные тенденции с наиболее сильными элементами государства, с самого своего возникновения — в сознательном сопротивлении неитальянской императорской власти и преданному ей за немногими исключениями дворянству — опиравшегося на занимающееся промышленностью и торговлей городское сословие, — государства, которое благодаря честности и трудолюбию ремесленников и фабрикантов и благодаря лукавому, беспощадному и знающему свет коммерческому духу крупных купцов и банкиров, развилось в одно из богатейших на земном шаре, — эта связь наложила свою печать на историю города на берегу Арно, пока он имел выдающееся значение для культурного развития Европы».
И мы вправе прямо предположить, что это сильное основное религиозное настроение держалось в широких массах католиков всех стран, испытав благодаря Реформации, большей частью усиление, несомненно, до конца раннекапиталистической эпохи. Купцы и промышленники в XVIII столетии все так же благочестивы, как в XIV, и живут «в страхе господнем». Их религиозность проникает в недра их деловой жизни. И обороты речи, подобные тем, которые мы находим в немецких купеческих книгах: «от купца требуется, главным образом честное и добродетельное поведение: неправое добро не идет на пользу, тогда как добро у благочестивого и справедливого человека пускает корни, приносит с собою божье благословение и переходит на детей и внуков», — такие обороты речи шли, несомненно, из глубины честного убеждения. Они постоянно повторяются вновь. Прибыль — это «благословение божие», так же как и «благословение детьми». «От него мы получаем все: это он благословляет наши предприятия и ведет их к процветанию», — гласит (я привожу одно изречение вместо многих) место в книге домашнего хозяйства одного французского сукноторговца в XVIII столетии. И когда тот же человек начинает свой «Livre de raison»80 словами: «Во имя Отца, Сына и Святого Духа. Благословенна будь Пресвятая Троица, да поклоняются ей и да хвалят ее во веки веков» (275), то он взывает к богу всерьез. Вручение всего дела в руки божие не стало еще пустой фразой, как в наше время, когда рудиментарное «с богом» в начале наших счетных книг представляется богохульством.
Для легкого и непосредственного воздействия на душевную жизнь, а тем самым и на общее направление воли и вытекающее из него устроение жизни верующего в распоряжении католической церкви была самым действенным средством тайная («ушная») исповедь, которая со времени постановления четвертого Латеранского собора в 1215 г. была вменена, по крайней мере один раз в год, в обязанность каждому взрослому. Мы вправе предположишь, что деловые люди на исповеди вступали с представителем церковного учения как бы в соглашение также и относительно принципов ведения дела (поскольку это не происходило вне этого святого таинства). Для того чтобы дать духовным лицам, которые принимали исповедь, возможность разрешать все сомнения верующих, были написаны многочисленные морально-богословские книги решений, известные под названием Summae theologicae, в которых для каждого, хотя бы самого незначительного, жизненного обстоятельства, и не в последней мере для поведения в хозяйственных делах, устанавливались и казуистически разъяснялись соответствующие церковному учению правила поведения. Эти Summae составляют для нас поэтому один из важнейших источников познания должного (по мнению церкви), с одной стороны, и сущего (которое мы должны читать между строк) — с другой. Мы будем часто встречаться с ними в XIX главе.
То обстоятельство, что во всех протестантских странах в течение обоих столетий после Реформации народы были охвачены с необыкновенной силой религиозным чувством, — слишком известный факт, чтобы была надобность приводить ему особые обстоятельства. Я хотел бы обратить внимание читателя на то, что сила этого религиозного чувства достигла своего апогея (кроме того, в некоторых частях Швейцарии) в той стране, где мы в конце XVII столетия могли наблюдать особенно сильное и все-проникающее развитие капиталистического духа, — в Шотландии. Так как без более подробного ознакомления с частностями нельзя составить себе верного представления о той степени страстности и безумия, с какою в Шотландии XVII в. люди оценивали и культивировали религиозные ценности, я хочу дать краткую характеристику душевного состояния, в котором находились в то время шотландцы: из нее легко можно будет усмотреть, какое выдающееся значение должно было иметь для этих людей учение церкви — о какой бы жизненной области ни шло дело. Наиболее обширное собрание выдержек из источников, откуда мы можем познать духовное состояние шотландского народа в XVII столетии, дал, насколько мне известно, Томас Бокль в своей «Истории цивилизации в Англии», в четвертой главе второго тома. Я приведу оттуда несколько извлечений, не обосновывая их в отдельности и отсылая в то же время читателя к необычайно добросовестным цитатам и указаниям источников Бокля: достаточно того, что не сообщается ни одного факта, достоверность которого не могла бы быть точно установлена «по источникам».