Буржуа
Шрифт:
«Я стремился… жить просто и умеренно, отдалившись от обычной роскоши великих мира сего» (1, 3);
«от Аполлония научился я… с осмотрительностью, но без нерешительности руководствоваться одним только здравым рассудком» (1, 8);
«и далее благодарю я богов, что не сделал слишком больших успехов в искусстве красноречия и поэзии (которые, по воззрению стоиков, не отвечают серьезности и строгой любви к истине) и в иных подобных знаниях, которые иначе легко бы приковали меня к себе» (1, 17);
«оставь книги — это развлечение, у тебя нет для него времени» (II, 2);
«душа человека… оскверняет себя… когда она в своих действиях и стремлениях не преследует никакой цели, но беспечно предоставляет свои действия случаю, в то время как долг повелевает даже самые незначительные вещи подчинять цели» (II, 16);
«для добродетельного (остается) только во всем, что ему представляется как долг, следовать руководству разума» (III, 16);
«для пользы природа вынуждена поступать так, как она это делает» (IV, 9);
«обладаешь ли ты разумом? Да. Почему же ты его не применяешь? Ибо если ты предоставишь ему действовать, чего же ты хочешь больше» (IV, 13);
«если ты неохотно встаешь утром, то подумай: я просыпаюсь, чтобы действовать как человек. Почему же мне делать с неохотой то, для чего я сотворен и послан в мир? Разве я рожден для того, чтобы оставаться лежать в теплой постели? — Но это приятнее! — Ты, значит, рожден для удовольствия, а не для деятельности, для труда. Разве ты не видишь, как растения, воробьи, муравьи, пауки, пчелы (NB. Это условно так же у Альберты!) — всякий делает свое дело и по своим силам служит гармонии мира? И ты противишься исполнению своего человеческого долга — не спешишь выполнять свое естественное предназначение? — Но ведь нужно и отдыхать? — Конечно, нужно. Однако и в этом природа поставила определенные границы, как она их поставила в еде и питье. Ты же переходишь за эти пределы, превышаешь потребность. Совершенно не то в проявлениях твоей деятельности: здесь ты отстаешь от возможного. Ты, значит, не любишь себя самого, иначе ты любли бы и свою природу и то, чего она хочет. Кто любит свое ремесло, тот переутомляется, работая над ним, забывает мыться и обедать. Ты же ценишь свою природу ниже, чем ваятель свои художественные формы, танцовщик свои прыжки, скряга свои деньги, честолюбец свою маленькую славу? Они также скорее откажутся для предметов своей страсти, от еды и сна, чем перестанут умножать то, что для них так привлекательно» (V, 1);
«говоря, должно следить за выражениями, а действуя, — за результатами. В действиях следует тотчас же смотреть, к какой цели они направлены, а в словах — исследовать, какой в них смысл» (VII, 4);
«никто не устает искать своей пользы; пользу же нам приносит согласная с природой деятельность. Не уставай, следовательно, искать своей пользы» (VII, 74);
«ты должен во всю свою жизнь, равно как и в каждое отдельное действие, вносить порядок» (VIII, 32);
«подавляй простое воображение; преграждай страсть; умеряй похоть; сохраняй царственному разуму власть над самим собою» (IX, 7);
«почему тебе не довольно подобающим образом провести это краткое время жизни? Почему пропускаешь ты время и случай?» (X, 31); «не действуй на удачу без цели» (XII, 20).
Многие из этих суждений истинно царственного философа читаются как переводы из книг о семье Альберты. Но они могли бы также находиться и в «Плодах уединения» Уильяма Пенна и послужить бы украшением даже для писаний о добродетели Бенджамина Франклина.
Жизненная философия древних должна была еще и потому быть для наших флорентийцев особенно мила и ценна, что она давала великолепные оправдания и для их стремлений к наживе. То, например, что тонкий Сенека говорит о смысле и значении богатства, Альберты заимствовал почти дословно. Важнейшие места (De tranqu an. 21, 22, 23) гласят (в извлечениях) следующее:
«Мудрец отнюдь не считает себя недостойным даров счастья. Он не любит богатства, но оно ему приятно; он впускает его к себе не в сердце, а в дом; он не пренебрегает им, когда он им обладает, но поддерживает его.
Очевидно, что, обладая состоянием, мудрец имеет больше средств развивать свой дух, чем когда он беден… при наличии богатства открывается широкое поле для умеренности, щедрости, заботливости, пышности и доброго употребления. (Альберта несколько ограничивает это по своей скряжнической натуре, говоря: „Щедрость, имеющая цель, всегда похвальна“; даже в отношении чужих можно быть щедрым: „будь то, чтобы приобрести славу щедрого человека (per farti conoscere non avaro) или чтобы добыть себе новых друзей“ (Della fam.) 263.) Богатство радует, как в мореплавании благоприятный, попутный ветер, как хороший день и как в морозное зимнее время — солнечное местечко… Некоторые вещи ценят до некоторой степени, а другие очень высоко; к последним принадлежит, бесспорно, богатство… Перестань поэтому воспрещать философам деньги; никто не присуждал мудрость к бедности, философ может обладать большими сокровищами, но они ни у кого не отняты, они не запятнаны кровью, они приобретены без неправды и грязной наживы (то, как дело обстояло в действительности; что Сенека, например, навязал британцам заем в 40 млн сестерций за высокие проценты, внезапное и насильственное взыскание которого послужило поводом к восстанию провинции в 60-м году, этого уже нельзя было больше усмотреть из его писаний! Во всяком случае, Альберты и его преемники сами усвоили себе эти принципы)… Накопляй свои сокровища сколько угодно, они правомерны» и т. д.
Это те же мысли, которые защищают почти все моралисты древности; для сравнения пусть послужит еще воззрение Цицерона (2. De Inv.): «к деньгам стремятся не вследствие их собственной природы и притягательной силы, но вследствие добываемой с их помощью выгоды»; те же самые мысли, которые мы видели в ходу в течение всей раннекапиталистической эпохи: наживай, сколько можешь, но честным путем (onestamente, honestly!) и не прилепляйся сердцем к богатству, рассматривай его как средство, не как цель!
Но еще желаннее для экономических людей ранней эпохи капитализма должны были быть те сочинения древних, где содержались уже в готовом виде практические правила для упорядоченного ведения хозяйства, с которыми можно было поэтому непосредственно советоваться в своей собственной деловой жизни (и которые я прошу разрешения трактовать в этой же связи, хотя они не имеют собственно «философского» содержания). Насколько могу видеть, на развитие капиталистических идей оказали сильнейшее влияние: из греческой литературы — Oeconomicus Ксенофонта (который, очевидно, гораздо более читался и использовался, чем Аристотель, все же еще слишком «погрязший» в ремесленных, дохрематистических представлениях); из римской литературы — писатели о сельском хозяйстве, главным образом Колумелла.
Из Oeconomicus'a особенно сильное действие должны были оказывать следующие места.
«Я действую по справедливости, одушевленный желанием добыть для себя честным путем здоровье, силу, честь в гражданской среде, доброжелательство у моих друзей, счастливое избавление на войне и богатство. Для тебя, значит, важно, Исхомах, стать богатым и добыть себе путем напряженного труда большие сокровища?.. — Это для меня действительно важно. Ибо я считаю очень любезным, Сократ, оказывать бога^ и друзьям почести возвышенным образом, помогать им, когда они в чем-нибудь нуждаются, и не оставлять город, насколько от меня зависит, без пышности и блеска…»