Буйный бродяга 2014 №2
Шрифт:
— Что произошло? — спросил я.
— Была война, — сказала она, — Еще одна война. Между Доминионом и всеми остальными. На Земле и в космосе. Все это только слухи и разговоры, но, насколько мы знаем, все проиграли. С тех пор не было новых кораблей или колонистов. За изготовление радиопередатчика могут расстрелять, но некоторые делают радиоприемники со спутниковыми антеннами. Они иногда ловят сигналы, почти неразличимые, возможно от постчеловечества, может быть, от потомков всех этих загрузок, копий и ИИ, которые исследовали тогда солнечную систему.
Все было понятно — человеческая цивилизация, уже разбитая одной ядерной войной, вряд ли могла пережить еще одну в том же столетии. Доминион унаследовал большую часть ядерного арсенала бывших США. Этого, даже учитывая боеголовки, выпущенные по гигантским направлявшимся на Марс ковчегам, должно было хватить, чтобы опустошить мир. И, конечно, миру было чем ответить. Это был Армагеддон для обеих сторон. К чему им было сдерживаться.
"Ты победил, Галилеянин, серым окрасив мир..."
Я, наверное, пробормотал это или прошептал.
— Что это? — спросила Джинива.
— Ничего важного, — ответил я.
— Я не хочу ничего важного, — сказала она.
Она встала и придвинулась ко мне ловким, как у танцовщицы, движением.
— И я, — сказал я.
Это были последние наши внятные реплики за этот долгий, мутный, проклятый день. Что здесь еще сказать? У нас обоих были молодые тела, мы нравились друг другу и нуждались в утешении. А вечером, когда мы трахались и остывали, валялись, и сидели, и ели, и пили, и дремали, и вполглаза смотрели экран, мы все говорили и не могли наговориться.
— Странно, — сказала она мне, когда мы сидели на кровати и пили что-то мерзкое и алкогольное, состряпанное ею в дрекслере, — но я должна быть благодарна.
— За что?
Она согнула и разогнула руку:
— За это тело. Оно долго не состарится, не заболеет, не пристрастится к наркотикам. От него больше удовольствия, чем от всего, что у меня было до сих пор.
— Я заметил.
— И оно даже не устает.
— Это я тоже заметил.
Мы понимающе улыбнулись друг другу.
Тогда меня и поразило осознание.
В вирте я стал не то чтобы привередливым, но привык, что мое тело намного лучше той плоти, что я оставил. Конечно, это было виртуальное тело, целиком существовавшее в программах, но весь смысл был в том, что наши виртуальные тела были похожи на наши будущие тела, а не на те, с которых нас скопировали. Мы даже мыслили яснее, хотя и не менее ошибочно.
И то же самое касалось всех остальных. Мы все были немного более рациональны, чем люди. Неудивительно, что не было мусора и граффити на Задворках. Спокойствие без вмешательства полиции.
Но и без преданности друг другу. Я помнил, что сказала Джинива про выдачу шпионов. Интересно, верно ли это до сих пор, после столетия здешней жизни и после того, как шпионы перестали появляться?
Без детей...
— Откуда берутся новые тела, — спросил я, — как синтов стало сто тысяч?
— Наверное, было загружено больше копий, чем требовалось гражданам, — сказала Джинива. — Кажется, это регулируется автоматически, по мере того, как растет их население, растет и наше. Мы это не контролируем.
— Но могли бы, — сказал я. — Мы могли бы даже выращивать новых синтов с младенчества, если бы хотели детей.
— Могли бы, если бы контролировали производство тел, — сказала она. — Если бы. Но мы его не контролируем. И я сомневаюсь, что контролируют граждане. Как я и сказала, там, похоже, автоматика. Мы — часть коммунального хозяйства, как парки и переработка.
— Знаешь что, — сказал я. — Мы лучше их. В этом-то и проблема.
Она посмотрела на меня, как будто я сказал что-то безумное.
— Объясни.
Я объяснил. На следующее утро она повела меня в агентство по трудоустройству.
Следующие несколько недель я днем работал в городе, а по ночам вел разговоры в гетто — сначала с Джинивой, потом с ее надежными друзьями, по одному, по двое, в конце концов с десятками людей одновременно. С каждым днем мои убеждения укреплялись. Я работал официантом, грузчиком и рассыльным, укладывал волосы и мыл ноги. Иногда я предоставлял более интимные услуги. Я видел граждан в обществе и в быту. Они в упор не видели меня.
Многим можно было восхищаться. Широкие бульвары, вздымающиеся ввысь здания, пышные сады, родное обаяние патриархата. Мужчины были сильными, женщины красивыми — робкие девушки, гордые матери семейств, почтенные старухи. Их облачения были произведениями искусства. Дети хорошо себя вели и выглядели счастливыми. Дела процветали — для такого маленького и замкнутого общества рынок был очень оживленным, и даже архитектура динамичной. Твердые, как мрамор, блестящие здания, тем не менее, модифицировались и заменялись с легкостью театральных декораций. Богослужение было простым и искренним, вера внешне всеобщей. Все это выглядело воплощением доминианистской мечты об обществе, соединяющем христианскую добродетель с осколками скрижалей Моисея. Я не видел, чтобы кого-то побивали камнями или бичевали. Все поводы для этого давно прошли. Подчинение стало рефлексом. Священники проклинали, теократы грозили, а конгрегации и консультативные советы прихожан слушали, не критикуя и не шевелясь.
Я знал — хотя бы по собственному опыту, — что эта видимость обманчива. У кого-то должны были быть сомнения, личные агонии, мысли, которыми они ни с кем не делились. Кто-то даже наверняка завидовал нам, потому что у нас нет душ. Нашим телам они тоже могли завидовать — учение запрещало изменять божий образ, известный также как человеческий геном. Их медицина, всегда осторожная, еще больше отстала из-за изоляции.
Другие науки продолжали развиваться. Действовала обсерватория. Появлялись новые изобретения, разрабатывались новые стили. Системы окружающей среды требовали постоянной поддержки. Изредка человеческие или автоматические экспедиции покидали шлюзы, чтобы сделать вылазку на поверхность Марса. С большим мастерством реконструировалась геологическая история планеты, все ее шесть тысячелетий. Время от времени заходила речь о том, чтобы построить еще один купол. Когда время придет, а, учитывая размер среднестатистической семьи, это произойдет скоро, задачу выполнят нанороботы.