Буйный бродяга 2014 №2
Шрифт:
Это возвращалось снова и снова, заставляя меня обкусывать ногти в штопоре отчаяния. Именно тогда я начал хотеть, чтобы я никогда не рождался. Ад не привлекал моего внимания, пока я не услышал на проповеди, что ад и рай прекрасно видны друг другу. Ад не был бы так невыносим, если бы не идеальный вид на радующихся святых, и рай не был бы так чудесен, если бы не идеальный вид на муки обреченных. Поэтому казалось логичным, что бог предусмотрительно обеспечил праведников таким блаженством, а грешников такими терзаниями.
Сначала в моем тринадцатилетнем мозгу сложилось представление о рае как о более привлекательном месте, чем мне казалось до тех пор. Когда прискучит вечное пение и игра на арфе, всегда можно будет посмотреть бесконечный
Вторая часть проповеди заставила меня выпрямиться на скамье. Проповедник объяснил, что — как бы это ни смущало наши черствые и мятежные сердца — мир с адом лучше, чем мир без ада, потому что без ада не проявлялась бы вящая слава бога. Лучше пусть зло существует и вечно показывается божья ненависть к нему, чем если бы зла не существовало вовсе. Потому что величайшее благо — это божья слава, а чем была бы божья слава, если бы каждое ее проявление не доносилось бы до его созданий?
Эта утешительная теодицея потрясла меня. Мне почему-то удавалось думать, вопреки всему, что мне говорили, что смерть Иисуса на кресте была, так сказать, божьим планом Б, что возможный мир, где наши прародители не съели запретный плод был, вопреки фактам, настоящим.
Но такой исход никогда не был возможен. Этот мир, ад и все остальное, был планом А. Адамов грех был вечно предопределен. Не было плана Б.
Обдумывая это по пути домой в сопровождении своих братьев, сестер и родителей, половиной мыслей уносясь к нашему субботнему обеду, я понял, что и не могло быть никакого плана Б. Божий замысел был вечен. В этом смысле все, что происходило, вплоть до танца каждой пылинки и еще глубже, было таким же вынужденным и неизбежным, как геометрия. С точки зрения бога не было ни времени, ни изменений, ни возможностей, ни свободы: вселенная была одним твердым бруском в четырех измерениях с 4004 года до Р.Х. до неизвестной, но такой же определенной даты его уничтожения. За этими пределами, равно неизменные и неизменяемые, лежали бесконечные пустыни вечности: восторга для немногих, агонии для многих.
Мои мысли играли в чехарду. Если вселенная оставалась неизменной с точки зрения бога, не была ли она такой же извечной и неизбежной, как бог? Как отличить ее от бога? Как отличить геометрию от бога?
К тому времени, как мы набросились на остывшую курятину, я был на полпути к сиянию Спинозы, только без интеллектуальной любви к богу.
Темное видение поселилось в моих мыслях. Вы, может быть, удивляетесь, почему я не поделился своим недоумением с родителями или проповедником. Я выучил рано и накрепко, что спрашивать — уже грех. Я был не более готов обсуждать такие мысли с такими важными особами, чем делиться с ними своими (столь же беспокойными, и столь же прискорбно нормальными) сексуальными фантазиями.
Год или немного больше спустя — время тянулось долго — я листал книги в одном из букинистических магазинов в центре. (В интернете был файервол, новые публикации подвергались цензуре, но букинистические магазины еще не вычистили.) Я наткнулся на томик Лавкрафта. Я открыл его, начал читать и остолбенел. Я дочитал "Цвет из иных миров" прежде, чем догадался подойти к кассе и заплатить десять долларов. Я забрал книгу домой и прочитал ее от корки до корки, тайно и с восторгом.
Лавкрафт представлял вселенную огромным, древним, неразумным, безжалостным механизмом, в чьих безднах таятся и могут наброситься на нас в любой момент огромные, древние, зловещие существа. Это чтение давало мне чувство избавления, легкости, свободы, простой радости, как у ребенка, который несется вприпрыжку по солнечному лугу. Вселенная, где самое худшее, что может произойти, — Древние вернутся, когда сложатся звезды, и съедят наши мозги, была бесконечно более счастливым местом, чем то, где обретался я.
Мои осторожные дальнейшие поиски (на старом диске с Британской энциклопедией, все еще находившемся в местной библиотеке) открыли мне, что, несмотря на вымышленность чудовищ, основой видения Лавкрафта была его настоящая вера. У этой веры было название: материализм. Один клик привел меня к истории этого учения и имени поэта, который вознес ему хвалу: Лукреций. Я уже видел это имя раньше, на обложке тоненькой книжки на одной полке с Лавкрафтом. Тогда оно ничего для меня не значило.
Я поспешил к букинисту и отыскал то самое сокровище: "О природе вещей" Лукреция, издание в мягкой обложке Хэккетт Классикс, перевод Мартина Фергюсона Смита. Обложка была черной, название красным, имя автора белым: сочетание цветов, которое смутно взволновало меня. Я просмотрел несколько страниц, и меня взяло за живое: вот человек, который видел красоту природы так же, как и ее ужас, одинаково невозмутимым взором. Я купил книгу и принес ее домой, прижимая к телу. Я проглотил ее так же напряженно и скрытно, как и Лавкрафта, и с еще большей радостью.
Первый раз в жизни я услышал хорошие новости. Я выпил это черное евангелие до дна. Его духовный эффект был поразительным, говорившим сам за себя. То, что жизнь была бессмысленной, а мораль человеческим изобретением, снимало тяжесть греха. Я был по-прежнему во грехе, но больше не отвечал за это. Я погряз во грехе не потому, что кто-то из моих предков съел яблоко, а потому что все мои предки ели друг друга.
Я стал изучать технику, убедительно защитил диссертацию по биомеханическому конструированию и при первой возможности навсегда оставил Доминион.
Я открыл шкафчик. Резкий соляной запах заставил меня задержать дыхание — шкафчик (специализированный дрекслер), наверное, только что смыл свою нанотехнику. Внутри я нашел костюм и рубашку, несколько смен белья, туфли и сумку. Все идеально подошло. В кармане пиджака была карточка. Я просмотрел ее, проверяя данные и легенду. Здесь тоже все было правильно. На карточке была тысяча в валюте Доминиона — достаточно, чтобы прожить, пока не найду работу. За рядом шкафчиков было зеркало. Я проверил, как выгляжу, содрогнувшись от воспоминания о том, как я последний раз видел себя снаружи: когда смотрел в лицо оставленному мной куску плоти после того, как моя первая копия была загружена. (В виртуальной среде корабля, где не было нужно бриться или умываться, мне не нужны были и зеркала. Высокомерие я признаю, тщеславие нет.) Насколько я мог судить, я выглядел почти так же, немного живей и подвижней, немного моложе. Идеальные зубы, острое зрение. Но так было и в вирте.
Хотя ощущения не отличались, было забавно думать о том, что я опять во плоти. Правда, не в той же самой, а воссозданной по отредактированному геному с оптимизированным генетическим кодом, умно сконструированным, без следа обезьяны или Адама в своей наследственности, вообще без наследственности, если на то пошло. Я сложил в сумку лишнюю одежду, установил выражение лица на веселую уверенность, которой не чувствовал, перешагнул через порог и ступил на территорию Доминиона.
Доминиона, как на Земле, не царствия небесного.
Я оказался на тротуаре немощеной улицы с бороздками розовой пыли. Несколько медленных электрокаров взвизгивали, фыркали и взметали пылинки, которые лениво из-за низкой гравитации оседали, подхваченные прохладным ветерком. Магазины и жилые дома выглядели как торговые центры на окраине, которыми они и были. Неон и голограммы горели и мерцали. Улица, насколько я мог видеть, была частью клубка таких же улиц, лепившихся к куполу. Пока все так похоже на перепутанные Америки из моей памяти. Что показалось странным — это отсутствие мусора и граффити. Эти трущобы были ухоженными, как пригород.