Буйный бродяга 2014 №2
Шрифт:
Агнесса мило покраснела и отвернулась.
— Так называемые грехи плоти имеют духовную природу, — сказала она, — как тебе хорошо известно. Но нет времени обсуждать их. У нас есть разрешение на вход.
Я выслушал это вступление и пошел за ней на мостик. Виртуальное пространство расширилось, чтобы все, кто находился на борту, могли вместиться: двадцать семь человек, из которых трое были священниками, пятеро монахами, трое монашками, пятнадцать мирянами, а последний — это был я, показательный атеист.
Показательный атеист — это была моя официальная должность. Я участвовал в операции для того, чтобы при необходимости каждый мог с чистой совестью
Отец Деклан сидел в капитанском кресле — удобном вращающемся сидении перед виртуальным экраном. Экран показывал стену из листов шлифованного алюминия и розовой пыли. Корабль расплющился о внешнюю стену городского купола, как нос об оконное стекло. "Малакандра", принявшая форму обломка марсианской породы размером с кулак, добралась сюда незамеченной через пылевые бури после того, как упала метеоритом в паре километров отсюда. Теперь все так же незаметно ее углеродные нанофибровые усики простукивали городские сети. Между листами шлифованного алюминия в витражах купола были склейки, и сквозь эти почти неразличимые промежутки мы и могли проникнуть внутрь.
Деклан ухмыльнулся мне. Я кивнул и облокотился на переборку рядом с Агнессой. Шум возбужденного и нервного разговора стих.
— Теперь, когда мы все здесь, — сказал он, — можем отправляться. Мы взломали вход на завод телопроизводства в центре квартала синтов. Шаблоны загружены. Созданы поддельные удостоверения в соответствии с вашими утвержденными и отрепетированными легендами. Все ясно?
Кивки.
— Хорошо. Давайте все вместе произнесем короткую молитву, — Деклан подмигнул мне. — С обычным исключением, конечно.
Остальные склонили головы. Я смотрел и слушал, не шелохнувшись, как Деклан торопливо просил святую Марию, Бернадетту и Клайва заступиться за нас ради нашей безопасности и успеха. Сказав "аминь", он взглянул вверх и перекрестил виртуальный воздух. И вдруг опять стал оживленным и деловым, как тот дублинский постовой, которым он был, пока не услышал зов. Он жестом активировал копировальное устройство и показал на его светящийся вход.
— Ладно, все по номерам!
Друг за другом, по ходу переклички, мы проходили в светящийся вход. Мой номер был семнадцатый, и у меня было достаточно времени, чтобы рассмотреть выражения на лицах тех, кто проходил передо мной, когда они разворачивались с другой стороны копировального устройства и возвращались на свои места. Расслабление, восторг и озабоченность в странной и, при других обстоятельствах, откровенно смешной последовательности вспыхивали, как тени, на каждом лице.
Потому что, конечно, с копиями все так и есть. Ты все еще там, когда все закончено. По крайней мере, один экземпляр. А другой...
— Семнадцатый! Хендерсон, Брайан!
Я зашел в устройство и тотчас оказался сидящим, обнаженным и кашляющим соленой водой. Побарахтавшись с минуту и отплевавшись, я нащупал борт автоклава, встал и осторожно выбрался на холодный бетонный пол. Почти как выйти из общественной бани. Я был в длинной комнате с низким потолком, тускло освещенной, с деревянными скамейками, стопками сложенных полотенец и высокими пластмассовыми шкафчиками. Никто не вышел одновременно со мной. Я бросил взгляд вдоль рядов автоклавов, пустых, за исключением двух, в которых тела приобретали форму — гротескные, светящиеся груды мяса и потрохов, кожи и костей. Я не представлял, каким по счету прибыл: изготовление тел шло независимо от порядка копирования. Насколько я знал, могли пройти дни или недели.
На шкафчике напротив меня было мое фальшивое имя: Уоррен Дач. Оно было назначено мне автоматически по ходу дела. Все имена синтов здесь были, как бы это сказать, синтетические: имена рабов, имена порнозвезд. Я взял полотенце и вытерся насухо, потом подошел к шкафчику, обнаженный, но не испытывающий стыда, свободный от адамова греха, рожденный заново, заново.
Лет в двенадцать-тринадцать, как раз когда гормоны начали прибывать, у меня было три тайных постыдных желания. Я хотел отправиться на Марс, я хотел быть уверенным, что не попаду в ад, и больше всего я хотел никогда не появляться на свет.
Будьте осторожны в своих желаниях.
Не поймите меня неправильно — расти при Реконструкции не было так уж плохо. По сравнению со многими другими частями послевоенного мира мы в Доминионе были еще счастливчиками. Лишения были не большими, чем в Конфедерации, Союзе или Европе, и намного меньшими, чем те, с которыми приходилось сталкиваться людям в Азии и на Ближнем Востоке. Даже сегодня я немного ощетиниваюсь на слишком вольные шутки. Можно было играть в развалинах, к раненым на войне или ещё как-то изувеченным относились с добротой (и с детской жестокостью, но это тоже всемирная вещь, и у меня нет от нее защиты). И даже образование было (в своих пределах) доскональным.
Меня не терзало обязательное посещение церкви. Я не знал, что оно обязательное, потому что ходили все. Даже если бы оно не было, мои родители сделали бы его обязательным для нас. В воскресной школе мы учили наизусть "Краткое исповедание" и с жаром распевали пять пунктов кальвинизма, знаменитую формулу тюльпана.
— Всеобъемлющая греховность! Безусловное избрание! Ограниченное искупление! Неотразимая благодать! Стойкость святых!
Не могу сказать, что мы понимали что-нибудь из этого, кроме всеобъемлющей греховности. Все дети понимают всеобъемлющую греховность. (Буду честным: по крайней мере, все мальчики.) Для ребенка все имеет смысл. В этом Иисус был прав. Только когда вы становитесь немного старше, вас начинают глодать противоречия.
Например, вы начинаете понимать физику и применяете ее к теологии. Большое дело в кальвинизме, его эксклюзивное предложение — это Божественные Правила. Все на свете. Каждая частица. (Даже если это не предопределено. Да, я и это понимал.) Но если каждая частица — значит, и каждая мысль. У нас были дореконструкционные учебники по биологии, в которых не говорилось об эволюции, но описывалась нейрофизиология. Наши учителя очень гордились соответствием между кальвинизмом и физическим детерминизмом. Каждая частица, каждая мысль.
Значит, и каждая плохая мысль? Да.
Так почему нас винят в наших плохих мыслях, если... Этого нам не дано понять. Нельзя так думать.
Значит, и эта мысль тоже... Да.
Значит, бог предопределил через всю вечность, чтобы я подумал, что это нечестно, что бог предопределил каждую мою мысль через всю вечность, и все-таки он заставляет меня отвечать за каждую мысль? Включая и эту мысль? Да.