Буйный Терек. Книга 1
Шрифт:
— Да. Я спешу. Мне скорее надо быть дома, — несколько робея перед имамом, ответил аварец.
— Так ложись спать, и да будет над нами благословение аллаха! — сказал Гази-Магомед, укладываясь на войлочной кошме.
Аварец лет в стороне на войлоке, но сон не шел к нему. События дня, столь богатого неожиданными происшествиями, отгоняли сон, а непредвиденная встреча с тем, против кого было направлено письмо, которое он отвез русским, взволновала его. Гази-Магомед, который, по рассказам ханши, представлялся ему наглецом, выскочкой и распоясавшимся абреком, оказался другим. В нем не было того высокомерия, которое аварец с детства привык видеть в ханских детях. Простота, откровенность, бесстрашие, правдивость и не показная, а подлинная любовь и уважение к народу поразили аварца.
«Он не думает о себе, не добивается почестей и богатства», — вспомнил он слова Hyp-Али. «Он прав. Этому человеку не нужны деньги». Абу-Бекир со стыдом вспомнил о серебряных рублях, которыми наградил его русский генерал в Грозной.
«Этот не продаст свой народ за золото», — снова подумал аварец, припоминая, с какой хищной радостью считали и пересчитывали ханша Паху-Бике и ее сын, хан Абу-Нуцал, золотые монеты, которые он привез в прошлый раз в Хунзах от русских.
«А-а, не мое это дело, — стараясь отогнать такие неожиданные и несвойственные ему мысли, решил он, — надо спать, а утром уехать отсюда. Пусть ханы и шихи, богатеи и беднота сами, без меня, разбираются в своих делах. Надо спать». Он повернулся на бок. Но сон по-прежнему не шел к нему, хотя он лежал неподвижно, с плотно закрытыми глазами и ровным дыханием, как крепко уснувший человек.
В комнату неслышно вошел Шамиль, за ним Нур-Али, за спиной которого темнело еще несколько фигур. Гази-Магомед приподнялся с ковра и тихо, чтобы не разбудить аварца, спросил:
— Что случилось, Шамиль?
— Муллу задержал караул, занимавший выходы из аула. Хотел бежать, собака!
— Один?
— С сыном. В хурджинах увозил деньги, золото, бумаги.
— Где он?
— Сидит в яме. Вместе с елисуйским бездельником.
— А сын?
— Мальчику тринадцать лет. Что делать с ним?
— Отпусти домой, к матери. Дети не отвечают за грехи отцов, — уже стоя, приказал Гази-Магомед.
Аварец беспокойно завозился на своем войлоке, делая вид, будто просыпается от шума.
— Разбудили мы тебя, Абу-Бекир, но что делать, видно, так угодно было аллаху, чтобы никто из нас не спал в эту ночь, — сказал Шамиль.
— Ничего. Скоро рассвет, — быстро одеваясь, проговорил аварец, и все трое вышли во двор.
На фоне ярко мерцавшего звездами неба темнели фигуры людей. Слышался мерный хруст ячменя, пережевываемого лошадьми.
— Скоро рассвет! — вглядываясь в начавшее сереть небо, сказал Шамиль.
Аул еще спал. Один-два огонька мигали где-то за аульской площадью. Там была яма для арестованных, нечто вроде глубокой землянки с узким входом, охраняемым караулом. Собаки залаяли за околицей, закукарекал и оборвал свое пение петух. С гор тянуло холодком, ветерок был свеж и резок.
— Что, братья, — подходя к стоявшим во дворе людям, сказал Гази-Магомед, — не утомило вас служение богу, не лучше ли было сейчас спать по своим саклям, чем бродить по чужим аулам, без сна, не зная отдыха и покоя?
— Молитва лучше сна, имам, а дело, которое мы совершаем, угодно богу и пророку, — ответил чей-то голос, и Шамиль узнал Нур-Али.
— Что мы отдаем богу, то вдесятеро вернется к нам, — добавил кто-то.
— Правильно, сыновья веры! Все, что мы отдаем аллаху и его делу, зачтется каждому из нас и в этой, и в будущей жизни, — торжественно сказал Гази-Магомед.
«А что, если то, что он говорит, и то, что они сообща делают, — правда, что тогда?» — с трепетом подумал аварец.
Начинавшая бледнеть луна выглянула из-за темных, с серыми краями туч, и неясный свет озарил дворы, уличку, спящий аул и людей возле сакли Нур-Али. На каменные плиты площади и крышу мечети заструился серебряный свет уже меркнущей луны. Сильнее потянуло холодком с гор, тени задвигались и стали медленно таять, уступая место рассвету. Звезды гасли одна за другой, тая в утренней мгле и белесо-сером небе.
Гази-Магомед подошел к Шамилю и Нур-Али, тихо о чем-то беседовавшим.
— Настает утро, ночь уходит, братья, пора вспомнить о молитве!
Люди оживились, поднялись с мест, заходили по двору, снимая с коней попоны и расстилая по земле бурки.
— Нет бога, кроме бога, и Магомет пророк его. Молитесь, братья, ибо молитвы лучше сна! — негромко, но убежденно проговорил Гази-Магомед.
И сейчас же все, и часовые, и люди, стоявшие у коновязей, и те, что занимали караулы на площади, опустились на колени.
— Ля-илляхи! Иль алла Магомет резуль-алла!..
А над ними всё шире и светлей поднималось ясное летнее утро, и все алее становился восток, и горы окрашивались в радужные цвета зари.
Лица молящихся были сосредоточены и суровы.
Было тихо, и только иногда с шумом переступали застоявшиеся кони да позвякивали о камни шашки молившихся часовых, не снимавших оружия и во время молитвы.
Утренний намаз мюридов заканчивался, когда с минарета аульской мечети зазвенел голос аульского будуна.
— Вставайте, правоверные, оставьте сон, ибо молитва лучше сна!
Аул проснулся. Началось движение, послышались голоса, шум, стукнули раскрываемые двери, и при свете уже поднимавшегося солнца на улице замелькали люди.
— Ибо молитва лу-чше сна! — повторил звонко, нараспев будун, и аул погрузился в молитву.
Мюриды, во главе с Гази-Магомедом уже закончившие намаз, молча, недвижно и торжественно стояли на своих местах, спокойно и уверенно глядя на молодое, веселое солнце, выкатившееся из-за гор и озарившее всеми красками радуги окружавшие аул скалы.