Быки для гекатомбы
Шрифт:
– Но сама по себе толпа не может ни распять Христа, ни разорвать на куски его последователей – рассыплется, разбредется. Куда уж ей без поводырей, без темных пастырей? Вот и находятся лжегерои, маленькие тщеславные антихристики, каждый из которых желает поставить себя на место Христа. И как стараются всем угодить, всем понравиться, лицедеи! Человеколюбцы, гуманисты, благотворители! Мяса животного не едят, сердобольные. Чудеса показывают, технологии, которые человека в букашку превращают. Ни с кровью, ни с землей себя не связывают – всему миру принадлежат, о единстве, о всечеловеческом компромиссе радеют. Все равны и едины – для всех один котел! Только вот души у этих человеколюбцев нет. Вернее, дух их – антихристов, пустота дьявольская, бездонная яма. Единственно зеркалу они поклоняются – отражению своему ненаглядному. И мечтают на человека вольного ярмо набросить, чтоб никогда тому уже
– Слово? – спросил я. – То, которое было вначале?
– Бог, – ответил старик тихо и многозначительно. – Слово, которое способно нарушить их спокойствие в самопоклонении. Боится, стервь! – и вновь на какое-то время замолчал. – Ну ничего. Льют антихристики воду на свою мельницу, ждут, когда во всю мощь развернется дух Антихриста. Ждут конца истории. Только забывают, что их конец тоже не за горами. Ибо будет последняя битва Добра со Злом, когда после великого исхода праведники возвратятся обратно, но уже с ангельскими дружинами и Архистратигом Михаилом во главе небесной рати. Перед этим нашу веру, конечно, ждут великие, жуткие испытания. Сам Антихрист попытается нас подкупить.
– А еще не пытался?
– Нет, пока он был занят грешниками и всеми, кто духом послабже. С божьими людьми, с теми, кто душой чист, до сих пор разговор был короткий – повесить, расстрелять, задушить, утопить, запытать. Тело спрятать в лесу глухом, а могилу затоптать, чтоб не нашли мощи мученика, не отпели. Но перед самым концом Антихрист соберет в Иерусалиме всех, кто, несмотря ни на что, от Христа не отрекся, и предложит им перейти на свою сторону. И почести посулит, и богатство, и свободы. Пообещает сохранить дух христианства – дух милосердия, братства, справедливости, всепрощения – в той райской гуманистической утопии, которая строится на Земле. А взамен потребует сущий пустяк – отречься от «мракобесия древних мифов». Кто-то согласится, конечно. Но найдутся и те, кто не предаст ни символ веры, ни сына Божьего. Сих праведников проклянут, осмеют, унизят, из городов изгонят, и они уйдут в пустыни. – А если из пустынь изгонят? Сами же говорили, что Антихрист против вас лучшие силы бросит. Долго ли продержитесь против беспилотников, которые роями кружат в воздухе? А против высокоточной артиллерии? А против электромагнитного оружия? У ваших врагов найдутся особые информационные технологии и средства разведки, в конце концов!
– Изгонят из земных пустынь – уйдем в пустыни небесные! В самые страшные пустыни, самые суровые – в жестокую ледяную тьму. Для того и строится наш вселенский ковчег! Разве вы не поняли, что дьявольский амфитеатр и кровавый спектакль на потеху Сатане существует лишь до тех пор, пока человек не обретет сил, чтоб оттуда выбраться, выпорхнуть птичкой? Пока не отыщет рычага, чтоб эту живодерню перевернуть, разрушить, растоптать! А рычаг этот совсем рядом, надо только остановиться, задуматься, приглядеться – вокруг посмотреть да внутрь себя. Так что запомните одну простую истину. Праведник не боится, когда у него из-под ног уходит земля, ведь он всегда может опереться на небо!
– Когда же это все случится? Сколько лет нам еще ждать конца времен? – спросил Вадим, и на этот раз ему не удалось сохранить холодную беспристрастность. Любой расслышал бы в его голосе если не насмешку, то уж точно скептицизм.
– Ты, главное, жди. А то будешь без конца по кофейням заседать, пока не прошляпишь событие вселенского масштаба. Если, конечно, еще не прошляпил, – подыграл я Вадиму машинально.
Иван Евфимович посмотрел на меня, потом на Вадима, потом снова на меня. В моей голове промелькнула мысль о том, что старик все-таки не в себе и не стоит испытывать его терпение. В конце концов, кто знает – возьмет он ночью свой перочинный ножик для затачивания карандашей и постигнет нас участь, изначально уготованная слугам Антихриста.
– А когда все-таки начнется строительство ковчега? – сказал я, пытаясь хоть как-то разрядить обстановку, понимая, что этот вопрос звучит глупо и не к месту.
– Вы ничего не поняли. Оглянитесь кругом – мы уже в самом центре этой вселенской битвы! Антихрист даже не на пороге – он внутри вас! Вы сидите по своим домам и просчитываете, что вам делать завтра, что – через год, а что – через десять. Вот только Антихрист все эти ваши вычисления уже давно продумал и заранее рассчитал, куда вы пойдете и как поступите. Так он вами и помыкает! Лишь одна переменная в его вселенском уравнении не рассчитывается – вера и вытекающее из веры чудо! А потому он всеми силами старается эту переменную из мира выкинуть, – каждое слово, срывавшееся от губ разгневанного старика, уподоблялось орудийному выстрелу, а вся речь – канонаде. – Это Антихрист убедил вас, что можно быть героем и праведником, не страдая и ничем не жертвуя. Это он убедил вас, что вы – одинокие и беспомощные, безвольные песчинки перед ликом всепожирающего рока. В том, что есть лишь его закон, – рынка, общества, исторического прогресса – и этот закон всесилен. А вы и поддались!
Треск! Сильнейший треск раздался рядом – это молния ударила недалеко от обители. Она ударила так близко, что даже стены задрожали, а нас на несколько секунд оглушило безумным грохотом. Иван Евфимиевич выдохнул радостно и улыбнулся.
– А ведь здесь нет громоотвода, – задумчиво процедил Вадим и цокнул языком.
– Архистратиг шлет нам знак, – пробормотал старик себе под нос, рыская шальными глазами по потолку. – Из Града, затонувшего в небесной глади…
– Может, спать ляжем? – предложил я, пользуясь возможностью избежать продолжения беседы. – Нет у вас чего-нибудь наподобие матраса? – но старик меня игнорировал, продолжая осматривать обитель и довольно ухмыляться. – Иван Евфимиевич!
– Да-да! В углу, – голбешник наконец пришел в себя и указал на груду тряпья, среди которой в том числе угадывался и матрас. Такие часто встречаются в поездах и студенческих общежитиях, правда, не в столь плачевном состоянии. Местами порванный, не раз прожженный окурками, со множеством разводов – я надеялся, что от чая или кофе, – и пятен. Впрочем, чего еще можно было ожидать?
Матрас был один, нас – двое. Помимо прочего, в соседней комнате находился человек, от которого можно было ожидать чего угодно, и, посовещавшись, мы договорились спать по очереди, по два часа, предварительно бросив жребий. Вадиму выпало лечь первым. Он рухнул на импровизированное ложе, пожаловался на странный запах, исходивший от ватманов – мне тоже показалось, что они чем-то пропитаны, – и провалился в глубокий сон, который не могли разрушить ни завывание ветра, ни начавшая успокаиваться гроза, ни бормотание старика в соседней комнате. Я же, обреченный на временное бездействие, разглядывал многочисленные чертежи и вслушивался в то, как старик и его потусторонний друг «беседуют» на непонятном – по всей видимости, выдуманном языке. В какой-то момент старик показался в дверном проеме, и я насторожился. Но к нам Иван Евфимиевич не пошел, так и остался стоять боком, раскачиваясь взад-вперед, а потом запел протяжно:
Кто бы мне поставил прекрасную пустыню,кто бы мне построил не на жительном тихом месте,чтобы мне не слышать человеческого гласа,чтобы мне не видеть прелестного сего мира,дабы мне не зрети суету прелесть света сего,дабы мне не желати человеческие славы?Начал бы горько плакать грехов своих тяжких ради.От монотонного пения, накладывавшегося на общую усталость, меня тянуло в сон, но не покидавшее странное чувство, будто пространство внутри скита пронизано жуткой, неумолимой и в то же время бесстрастной силой, не давало провалиться в блаженное забытье.
Пропев несколько раз, Иван Евфимиевич хихикнул, еще какое-то время постоял на месте, тихо бормоча слова на неизвестном языке, затем встал на колени и принялся осенять себя двуперстным крестным знамением. Я внимательно наблюдал, как он водит руками, и не замечал, что черты окружающей меня реальности становятся все бледнее и невесомее. Ладонь поднималась вверх, уходила вниз, вновь вверх, вновь вниз, вверх… Явившись из недр подсознания, в голове возникло странное слово «кенозис» [20] . Ни понять что это, ни откуда это, мне не удавалось. В какой-то момент «кенозис» вытеснил остальной мир и, опершись о стену, я провалился в сладкую дрему. Во сне я увидел себя ребенком, сидевшим перед разноцветной юлой. Юла крутилась и не желала падать – требовалось лишь изредка подталкивать ее, что и делал малыш время от времени. Дитя – то есть я – было уверено, что юла – это и есть кенозис и заливалось чистым радостным смехом.
20
В христианском богословии кенозис означает Божественное самоуничижение Христа через вочеловечение и принятие крестного страдания и рассматривается как самое прекрасное проявление любви. Кенозис символически присутствует в двуперстии – здесь согнутый средний палец (божественная природа Христа) по отношении к прямому указательному (человеческая природа Христа) указывает на умаление божественной природы во Христе.