Были древних русичей

Чернобровкин Александр Васильевич

– А когда?.. – нерешительно задал вопрос купец.

Ведун остановился у порога, обернулся.

– Я дам знак.

Пропустив в хижину зверя, зашел и сам, оставив дверь приоткрытой. Через непродолжительное время из жилища вышел волк, волоча по земле переметные сумы, ремешки которых держал в зубах. Положив сумы у ног купца, снова, ощерившись, глянул на испуганно бьющегося жеребца и убежал в хижину.

Ветер, чудилось, делал темноту ночи гуще, как бы нагонял ее к маленькой церквушке, что стояла неподалеку от слободы, к крестам на кладбище. Одинокая сосна на вершине холма жалобно поскрипывала при порывах ветра, гнулась, будто под грузом навалившейся на нее темноты, и время от времени постреливала стволом, будто вторила раскатам грома, которые приближались

к погосту, подсвечивая себе дорогу молниями. Некоторые молнии успевали отразиться в отшлифованном острие лопаты, выкидывающей землю из могилы на вершине холма.

Острие врезалось в доску, звук от удара наполнил гроб и плавно, точно вытекал через тонкое отверстие, затих. Ведун отложил лопату, пошарил рукой по дну ямы. Пальцы нащупали гладкую, не изъеденную червями крышку. Ведун присел на корточки, прислонившись спиной к стенке ямы, вытер рукавом пот со лба и тяжело, с присвистом, вздохнул. На краю ямы появилась серая тень с горящим, красным глазом. Вспыхнувшая молния потушила глаз и высветила волка, а раскат грома, похожий на треск сломавшегося дерева, заставил хищника припасть к земле и заскулить, тихо и протяжно.

– Ну! – прикрикнул на него человек. – Иди стереги.

Ведун вновь принялся копать, забирая поуже, только над крышкой гроба. Очистив ее от земли, перешел к изголовью и поддел острием лопаты доску. Отделилась она со скрипом, тяжело. Очередная молния наполнила розовым светом белую материю, на которой лежал труп юноши, казалось, не тронутый тлением: стоит дотронуться до груди, как юноша откроет глаза, зевнет и встанет, потягиваясь. Ведун перехватил черенок повыше и, отстранившись телом, чтобы не обрызгало трупным ядом, дважды всадил острие в покойника. Взяв на краю ямы холщовый мешок, ведун осторожно, стараясь не дотрагиваться руками, засунул отрубленное в мешок, туго завязал его бечевой и выкинул из могилы. Положив доску на место, попрыгал на ней, прибивая, и выбрался с лопатой из ямы.

Комья земли, падая на гроб, наполняли его гулом, к которому добавлялся тихий шелест капель дождя, крупных и холодных. Ведун торопливо махал лопатой, прислушиваясь к крикам петухов и время от времени поглядывая на восток. Из-за грозовых туч, небо там пока не собиралось светлеть. Вскоре дождь разошелся на полную силу, мокрая земля нехотя отрывалась от лопаты, ведун часто отдыхал и размазывал мокрым рукавом капли пота и дождя на лице. Потом он долго поправлял лопатой могильный холмик, а сверху положил в локте от двурукого креста – на то место, где была раньше, – половинку яичной скорлупы, светлую внутри и темно-коричневую снаружи.

На тихий короткий свист вынырнул волк из кустов неподалеку, подбежал к хозяину. Обнюхав холщовый, мешок, злобно рыкнул и отошел от него.

– Не хочешь – не надо, сам понесу, – сказал ведун и, взяв мешок, зашагал по тропинке к лесу, опираясь на лопату, как на посох.

Немного не доходя до поляны, на которой стояла хижина, ведун свернул с тропинки в чащу. Волк брел за хозяином, держась не слева, как обычно, а справа – подальше от мешка. Ведун подошел к высокому, в пол человеческого роста, муравейнику вытряхнул на верхушку его содержимое мешка.

– Не трогать! – приказал он волку и пошел напрямую, через чащобу, к хижине.

Зверь послушно поплелся следом, но при вспышке молнии оглянулся, с раздражением посмотрел на темный кривобокий шар, лежавший на закругленной верхушке муравейника.

Через несколько дней погожим вечером пришел ведун к муравейнику. Запоздавшие, крупные, черные муравьи торопливо возвращались в свое жилье, замирали у норок, может быть, спрашивая разрешения войти, и быстро залазили в них. Черный с рыжинкой муравей все еще бродил по теменной кости желтовато-белого черепа, часто останавливался, шевеля усиками, затем сбежал на переносье по лбу, в котором зияла дырка величиной с копейку, с переносья – в глазницу, из нее – по лицевой кости на нижнюю челюсть, а оттуда – на сухую светло-коричневую травинку, где остановился, развернулся и потрогал усиками череп, словно проверял, на месте ли он, и убежал в ближнюю норку. Ведун подождал, пока муравей закончит проверку, взял череп, посмотрел в пустые глазницы, в дырку во лбу, повернул, отыскивая выходное отверстие. Его не было, а внутри черепа что-то перекатилось, и на муравейник упала расплющенная, темно-серая, серебряная пуля. Ведун поднял ее, повертел в руке, изучая, приставил к отверстию во лбу. Пуля входила впритык. Ведун спрятал ее в карман, а череп – в холщовый мешок и пошел к хижине.

В убогом и маленьком жилье ведуна стояли у стены справа от двери стол и скамья, сколоченные из плохо обтесанных досок, у стены слева – лавка с толстым ворохом сена, покрытым серым рядном, а одеялом служила медвежья шкура. У стены напротив входа был очаг, который топился по-черному. Он еще дымил, и извилистые синеватые ленты, прижимаясь к закопченной стене, уползали в дыру в крыше. На левой и правой стене висели пучки сушеных трав, запах от них был настолько силен, что перебарывал запах гари. Ведун подошел к очагу, кинул в него бересту, которая зашевелилась, будто от боли, и вспыхнула, коптя, а сверху положил несколько поленьев. Повесив на огонь котелок, заполненный на четверть родниковой водой, ведун взял с полки над столом туесок и осторожно, боясь дать лишку, насыпал в воду сухих, перетертых в пыль мухоморов. Белесая пыль расползлась по воде, покрыла ее тонким слоем, потемнев. Поставив туесок на полку, ведун сел на скамью лицом к очагу. Волк, наблюдавший за хозяином от порога, подошел к его ногам и лег на брюхо, примостив морду на передние лапы. И человек, и зверь застыли, точно парализованные, наблюдая, как разгорается огонь, как становятся все длиннее ярко-оранжевые языки, жадно облизывающие черные, закопченные бока котелка.

Варево закипело, ведун подошел, помешал его деревянной ложкой с погрызенным черенком, подождал немного и снял с огня, отнес к порогу, где поставил котелок на земляной пол. Волк понюхал варево и сердито фыркнул. Они вернулись к очагу и опять стали неподвижно и беззвучно смотреть на огонь. Дрова догорали. Пламя, обидевшись, что отняли у него поживу, сникло и стало бледнее, а немного погодя и вовсе исчезло, точно всосалось в багрово-золотые угли, медленно покрывающиеся серовато-белым пеплом.

Ведун сходил к порогу за котелком. Убедившись, что варево остыло, выпил его, а котелок, зачерпнув в него воды из стоявшего в углу деревянного ведра, повесил над затухающими углями. Из холщового мешка он достал череп, поставил на стол глазницами к себе. Глядя в темные провалы, вложил пулю в дырку во лбу так, чтобы наружу торчала самая малость ее, и опустил на желтовато-белое темя руки, серо-коричневые, будто прокопченные и покрывшиеся пылью. Они как бы отделились от неподвижного полусогнутого тела, зажили самостоятельно – тяжелыми птицами закружили над черепом, совсем близко, точно поглаживали теплом, исходящим от них. Кружились плавно и монотонно, левая по солнцу, правая против. Между ладонями и теменем забегали зеленоватые искорки. Вскоре их стало так много, что слились в сверкающее зеленое облако, которое густело, утолщалось и как бы отжимало руки от черепа. Ведун заработал ими быстрее. От напряжения глаза его запали еще глубже, а кустистые брови опустились еще ниже, будто придавленные вздувшимися на лбу морщинами. Пальцы вдруг растопырились и согнулись, точно хотели вонзиться ногтями в темя. Руки очень медленно поплыли к груди ведуна и, словно привязанная к ним, вылезла из черепа серебряная пуля и полетела следом. Они замерли на полпути к груди, она – в пяди от черепа.

Освободившееся от рук, зеленое, сверкающее облако расползлось вверх и в стороны, став похожим на овальное, окислившееся, медное зеркало, которое будто начал начищать мелом кто-то невидимый, постепенно меняя цвет зеркала на золотисто-белый, а потом принялся брызгать черной краской. Черных пятнышек появлялось все больше, они сливались в картину, зыбкую и чуть смазанную, на которой нарисованное двигалось: покрытая снегом земля подпрыгивала вместе с голыми деревьями, которые росли по обочинам дороги; с обозом из груженых саней, которые еще и ехали из глубины картины; с человеческими фигурками, которые бежали вглубь, к обозу. На передних санях вспыхнул яркий красный огонек и осветил лицо стрелявшего. Руки ведуна дрогнули – пуля упала на стол, зеркало потускнело и как бы растворилось в воздухе.