Были древних русичей
Шрифт:
Ведун тяжело вздохнул и вытер ладонями пот с лица и пену с губ. Он спрятал череп в холщовый мешок, достал с полки туесок с медом, зачерпнул полную ложку. Растворив мед в котелке, выпил теплый сладкий напиток, выплеснув остатки в очаг. Потемневшие угли зашипели, испуская белый пар, от которого по хижине распространился приятный, сладковатый запах. Тяжело переставляя ноги, ведун дотащился до лавки и лег на спину, укрывшись медвежьей шкурой.
Проскользнув в узкую щель между притолокой и дверью, солнечный луч будто с трудом пробивался через занавес повисших в воздухе пылинок и падал на медвежью шкуру. Разгоряченный борьбой, он поджигал холодным рыжим огнем длинные шерстинки, но усмирялся, гас, на серо-коричневой руке ведуна, покоившейся поверх шкуры. Ведун лежал неподвижно и вроде бы не дышал, вокруг его глаз, будто копоть, чернели круги. Так же неподвижен был и волк, который в своей обычной позе – морда на передних лапах – отдыхал рядом с лавкой на полу. Шерсть
Ведун еле слышно вздохнул. Зверь встал и ткнулся холодным черным носом в горячую руку хозяина, словно спрашивал, не надо ли что-нибудь принести. Серо-коричневые горячие пальцы нежно погладили нос, точно надеялись охладиться о него, и опали. Волк вдруг дернул корноухой головой, прислушался.
К хижине приближался частый перестук копыт.
– Встречай, – прошептал ведун.
Зверь приоткрыл мордой дверь и замер на пороге, настороженно глядя на всадника, под которым испуганно шарахнулся каурый жеребец.
– Ну, черт! – купец огрел жеребца плеткой, спрыгнул с него и привязал к суку дуба.
Вразвалку и похлестывая плеткой по голенищу сапога, он подошел к хижине, подождал, пока волк, зайдя внутрь, уступит дорогу, и решительно переступил порог. Внутри он остановился, громко поздоровался и зашарил взглядом по стенам, отыскивая икону. Не нашел и перекрестился на правый дальний угол.
– Прихворнул? – спросил он.
– Да, – еле слышно ответил ведун.
– Мои люди на заре волка видели на околице – ты присылал?
– Я.
– Что… разузнал? – с надеждой спросил купец.
– Да.
– Купцы? – Гость подошел к лавке, склонился над ведуном, чтобы не упустить ни слова. – Говори!.. Ничего не пожалею!..
– Нет.
– А кто? – разочарованно спросил купец.
– Он уже наказан, – еле выдавил ведун и глухо закашлялся. На морщинистом лице выступили крупные капли пота.
– Уже?! – Купец схватился за плеть двумя руками, словно хотел разорвать ее. – У-ух!.. – Он отошел от лавки к столу, хлестнул по нему плетью. – Жаль! Я бы все отдал, чтобы отомстить!
– Ему не меньше досталось, – промолвил ведун.
– Что ж, и на том спасибо!
Купец достал из украшенного янтарем кошеля три золотые монеты, кинул на стол. Две пали плашмя, а третья – на обрез и, описав полукруг, налетела на серебряную пулю со сплющенной головкой, легла рядом. Купец взял пулю, повертел, осматривая.
– И я такими стреляю по ночам: тать или нечисть – в темноте разобрать трудно, а серебряная всех берет… Ну ладно, наказан, так наказан, – сказал купец, поклонился ведуну и поблагодарил: – Спасибо тебе, и дай бог здоровья! Я вечером пришлю холопа со съестным, – может, снадобья какие нужны?
– Нет, – ответил ведун и отвернулся лицом к стене.
Купец кивнул головой, будто соглашался с ним, и вышел из хижины, сунув по рассеянности в карман темно-серую серебряную пулю со сплющенной головкой.
Волкодлак
Полная луна была бледна, словно припорошена снегом, и неяркий свет ее чуть прибелял деревья, кусты и траву, а так же лошадей, пасшихся на длинном пологом склоне, который спускался от деревенской околицы к реке и по которому, чудилось, стекает жиденький лунный свет, чтобы сбиться над руслом в клубы тумана, густого и будто упругого, аршинный слой которого уже отвоевал у берега песчаную отмель и продолжал карабкаться выше по склону, и казалось, что белый в серых яблоках жеребец не от табуна отбился, а является передовым клоком тумана. Стреноженный жеребец осторожно переставлял ноги, все дальше уходя от табуна, иногда замирал на месте, помахивая длинным белым хвостом и кося большой черный левый глаз на костер, вокруг которого расположились мальчишки, присматривающие за лошадьми, убеждался, что они не обращают на него внимания, и снова тянулся к сочной, не вытоптанной траве, а здесь, возле оврага, ее много. Мальчишек у костра было семеро, но дежурил один, самый старший, а остальные спали головами к огню на расстеленных на земле тулупах. Неподалеку от костра, на границе света и темноты, лежали две собаки, крупные и лохматые, и сонно наблюдали за бодрствующим человеком. Он сидел, поджав под себя ноги по-татарски, и прилаживал трехгранный наконечник к ясеневой стреле с гусиным оперением. Пяток готовых стрел уже лежали в колчане слева от мальчика, а справа – ясеневые прутья, гусиные перья и – на тряпице – железные наконечники. Сделав стрелу, мальчик приложил ее к луку, большому, боевому, наверное, отцовскому, натянул тетиву, целясь в кого-то невидимого, потом плавно ослабил тетиву, положил стрелу в колчан, а лук – рядом с колчаном. Затем дежурный подкинул в костер хвороста, подняв стайку золотисто-красных искр, и встал и посмотрел, все ли лошади на месте. Белого в серых яблоках жеребца он разглядел не сразу, собрался завернуть его, но поленился, сел и принялся за следующую стрелу. Жеребец, догадавшись, что проверять теперь будут не скоро, быстрее заперебирал спутанными ногами в сторону куста терновника, росшего над оврагом.
Под кустом лежал матерый волк с серой в рыжих подпалинах шерстью и со шрамом, пересекающим лоб прямо посередине, от темени до межбровья, и казалось, что глаза красны не
Вдруг что-то ударило в левую волчью лопатку, и острая боль как бы ввертелась в тело. Боль была настолько сильной, что хищник поперхнулся кровью и оторвался от шеи жеребца, который лежал на боку и все еще перебирал задними ногами, выбив в земле длинные продолговатые лунки. Волк вскинул голову, оскалил зубы и блымнул красными глазами, отыскивая обидчика. К нему бежали две крупные лохматые собаки и шестеро мальчишек, а седьмой стоял на месте, натягивал тетиву лука. И еще волк увидел краем глаза гусиное оперение на стержне стрелы, которая торчала в его теле и из которой словно бы втекала жгучая боль в левое плечо. Не заметив, а почувствовав, что в него летит вторая стрела, волк отпрыгнул в сторону и сразу метнулся вперед, навстречу собаке, которая попыталась остановиться, чуть не перекувырнулась через голову и оказалась боком к хищнику Он хватанул ее чуть ниже поджатых ушей, за холку, мотнул головой, ломая шейные позвонки, и разжал зубы. Собака завозилась на земле, кропя ее кровью и жалобно скуля. Вторая было кинулась к ней на помощь, а потом развернулась и, поджав хвост, полетела под ноги подбегающим людям. Волк грозно рыкнул ей вслед и метнулся к оврагу. Стрела зацепилась за ветки терновника, волк взвыл от боли, которая парализовала его тело, и покатился по склону оврага. Достигнув дна и остановившись, хищник какое-то время лежал неподвижно, ждал, когда утихнет боль, потом осторожно перекусил стержень стрелы как можно ближе к лопатке и поковылял на трех лапах к реке. Людей и собак он не боялся: туман уже забрался в овраг и был такой густой, что дальше носа ничего не разглядишь. Вода в реке оказалась теплой и в то же время приятно освежающей рану. Волк старался плыть так, чтобы течение било в правый бок, но все равно достиг берега намного ниже того места, чем ему хотелось бы. Он побрел по мелководью вверх по течению. Человеческие голоса и собачий лай зазвучали ближе, потом постепенно затихли. Тогда волк опять переплыл реку. На этот раз плыть было труднее, и течение снесло почти к тому месту, где пасся табун. Люди там разговаривали поспокойнее, лишь собака брехала с прежними ненавистью и страхом. Волк затаился в прибережных кустах, набираясь сил для последнего рывка.
Звезды на небе постепенно меркли, сливаясь со светлеющим небом, а луна наливалась краснотой, словно кто-то, соскребая с нее снег, растирал до крови. Волк смотрел на нее, сдерживая желание взвыть и жалел, что сегодня не затмение, а то бы мог сожрать ее. В деревне запел петух, и его кукареканье словно кнутом стегнула зверя, заставила подняться и зашкандыбать к своему жилищу. Боль и торопливость подвели его: выбравшись из кустов на тропинку, протоптанную по-за огородами, чуть не налетел на девушку. Она шла босая, маленькие розовые ступни и белые точеные икры покрывали подтеки размоченной росой пыли, подол сарафана был приподнят левой рукой, а правая лежала на шее, будто девушка передавливала горло пальцами, чтобы сдержать крик радости или горя, наверное, все-таки радости, потому что между двумя волнами распущенных на грудь и закрывающих лицо, светло-русых волос проглядывали припухшие, зацелованные губы. Волк отпрянул назад, в кусты, зацепившись за ветки обломком стрелы и еле сдержав скуление, и затаился. Девушка, отпустив подол, тоже замерла, потом убрала волосы с глаз, больших и черных, испуганно посмотрела на кусты и стремительно побежала, обогнув их по высокой росистой траве, отчего подол ее сарафана потемнел. Частое и глухое шлепанье ее пяток вскоре затихло у большой новой избы, во дворе которой взбрехнула собака.
Волк выбрался на тропинку, посмотрел в сторону новой избы и поковылял в противоположную. На другом краю деревни он свернул с тропинки в огород, прилегающий к маленькой кособокой избушке в одно окно, стоявшей особняком от остальных домов. Собаки во дворе не было, как не было и никакой живности в полуразвалившемся хлеву и даже воробьи не гнездились в почерневшей от времени и непогод стрехе, покрытой, словно коростой, темно-коричневыми пятнами мха. Волк толкнул мордой незапертую дверь избы, вошел внутрь и лег на земляной пол посередине. В избе были лишь стол да лавка, выстеленная сеном.