Былинка в поле
Шрифт:
– Не давай меня им, Тима, милый.
– И спряталась за его спину, как цыпленок за наседку.
Посмотрел Тимка на одноглазого Якутку, и тот попятился, смешался с народом на кухне.
К вечеру охмелели, заплясались, заморили коней в катаниях. Держались дружка и крестная мать: такая их должность - ума не пропивать, блюсти порядок. Выносливей всех оказалась Фиена: как вцепилась в Острецова, так и не отставала, приплясывая, извиваясь тонким телом.
Захар уж на что бывалый, в трех смолах кипящих варенный, в трех щелоках мытый, рубелями ребристыми
– Совести нет у тебя, Фиенка, передыху не даешь нашему хлебовскому совнаркому. Смотри, пена ошметками летит с него. Скопытится, где другого такого умача найдем?
– Повелительным жестом спугнул со стула свою жену, усадил Захара. Сокрушенно и жалостливо сказал: - Белая ты ворона промеж нас, неучей. Нет полномерного приклада твоим познаниям.
– Вытер клетчатым платком красную лысину.
– Подумаем о земле. Земля тяжелая, Святогор только и может носить ее. Из рук помещиков она выпала. А какие хваты были Шебахалов, Дуганов-князь, Чернышев. Народу может земля довериться. Но какому?
Народ народу рознь. В одном колосе двух зерен одинаковых не бывает. И в Библии сказано, быть всемирному единению. Вон хоть братку Кузю спроси. Неграмотный - не беда, книга сама шепчет неукам свои думы потихоньку самые сокровенные. Братка Кузя, бог за братство?
– Благодетель ты мой!
– полез Кузьма через стол целоваться с Ермолаем.
– Мы с тобой родные братья. У тебя есть - у меня есть. А нету, попрошу дашь, слово не скажешь. Захоти, упаду в ноги, и Автонома и молодую сноху приневолю...
Захар усмехнулся, вспомнив: однажды вернулись гуся Кузьмы с пруда полуживыми, волоча по земле вывернутые крылья. Даже гусят не пощадила мстительная рука.
Захар видел, как Якутка увечил птиц. Кузьма порубят искалеченных гусей молча. А на заре следующего дня Зохар видел, как на задах по огороду Ермолая ходит здоровенный Кузьма, помахивая косой, посек все подсолнухи.
– Не о себе извожусь душой, - продолжал Ермолай, отклеившись бородой от бороды брата.
– Давайте сбиваться в кучу - моя молотилка, ваши руки. Купим трактор, он, железный дуролом, пораспашет земельку. Держава должна опираться на умельцев. Они дадут хлебушко, мясо, одежду и обувку. Укрепят они ее супротив великохлебных держав. Главенствовать хлебом может Россия. Пусть расправят плечи сильные.
– И власть потребуют, - колко уточнил Захар.
– А ты, Максим Семионович, почему помалкиваешь?
– Я не богатый, надо мной коса-уравнительница не сверкает. А по-серьезному скажу: державе сила нужна от всего народу, а Ермолай Данилыч куда режет борозду?
Ты сдай все машины на общее дело, а получай по работе.
– Я сдам молотилку, веялку, сортировку, пяток коней со сбруей, а Степка Лежачий вошь на аркане прив-одет? А урожай делить поровну? Грабеж! Нет, получать будем по паю внесенному. Или пусть отнимают все. Да и что я заработаю в моих годах?
– Ты Степаном не заслоняй села. Мало у нас работяг?
– Пока не велят, куда вы лезете?
– загудел Егор.
– Скажут, когда надо. В семнадцатом годе кликнули крушить - начисто смели. А раз молчат - не пришла пора.
Поживем привычно, упряжь обмялась, попритерлась.
– Слепорожденные доживем до беды...
– Крепкой ругачкой Ермолай перекрестил своего брата Егора, расправив бороду, подтянул бабам серебристо дискантя:
Две Акульки-то в люльке качаются,
Два Алешки-то в ложке купаются!
Максим Отчев из переднего угла, оттолкнувшись от лавки, перескочил через стол, лишь полой пиджака свалил крайнюю рюмку, выбежал во двор, сел на выпряженного сивого коня Усманова, погнал по улице, свешиваясь, хватая на полном скаку комья снега.
Ольга Цевнева повела Марьку в мазанку рядом с овчарней, под одной крышей с сараем. Сыпался с темного неба пропахнувший чистым холодом снег. Ольга потянула впотьмах к кровати, откинула тулупы, одеяло.
– Надень вот эту льняную рубаху, а завтра утром покажем ее гостям. Ты у нас честная. Дай-то бог тебе радости до скончания, любви до старости, кроткая ты моя.
– Она поцеловала Марьку сладким ртом, перекрестила и вышла.
Марька дрожала в углу в одной рубахе, держась за свисавшие с перекладины веники. Острые, как поножовщина, споры за столом сильно подгорчили ее тревожное ожидание расплаты. Нет благостного покоя и ангельской чистоты в жизни.
– Не сдурил ты, Автономша, не выпил лишку?
– слышался за дверьми мазанки голос свата Егора.
– Суй в рот два пальца под маленький язычок, живо облегчит.
– Не пил я. И пить не собираюсь, - нелюдимо отбивался Автоном.
– Смотри у меня, знай свое мужское дело, не засни.
Уснешь проспаться потом, когда жена войдет в годы, как бабушка Домна.
– В избе постелили бы, тут окоченеет девка.
– Надо бы тебя в закутке на соломе рядом с коровами положить, приплоду бог больше бы дал... Ну, да ладно, чынче по-новому все.
– Дикое и бессовестное мелешь, Егор Данилович.
Сдурил я, согласился тешить стариков дикими древними обычаями.
16
Автоном вошел в мазанку, стукнувшись о низкий переруб, закрыл дверь на крючок.
– Ложись, чего ты стынешь, - сказал он Марьке, подтолкнув ее к кровати. Смутная норовистость нашла на него, и он не мог укротить себя. Положил на лицо Марьки тяжелую, пахнувшую ременными вожжами руку.
– Пока ничего не было промеж нас, сказывай, гуляла с кем?
– Автонома, мплып, вся я чистая! А ты?
– Вот тебе!
– Автоном легонько ударил ее по щеке.
– Не имеешь ты права пытать мужчину об этом. На то он и мужик, чтобы ангелом не быть. Ваше девичье дело блюсти честность, наше - ломать ее. Хоть и новые сейчас порядки, люди родятся по-старому.
– Прости, Автономушка, я нечайно спросила.
– Марька обняла его.
– Ас Тимкой?
– Бог с тобой, что ты? Мальчишка. Как брат родной.