Былинка в поле
Шрифт:
– С Ветровой рассчитался?
– спросил он.
– За этот амбар. В голод попал за ведро муки, знаю.
– Да ты с меня в ее пользу брал сено. Вдовица сама должна мне. То селедку, то гвоздей...
– Забудь ее долги.
"Пьет-ест со мной, а гнет свое. Ни стыда, ни совести", - думал Ермолаи.
– Да разве тяпу их силой займать у меня? Сколько пи важь людям, сам же виноват кругом. Порядки! Лежачий Степан понабрал, глаз не кажет. Я, говорит, летом отработаю. А как? Он лошадь запрячь не словчит. Станет надевать хомут с хвоста.
Тут полился мягкий и глубокий голос матери: сама вышла шестнадцатилетней за тридцатигодовалого Ермошу и ни- разу не покаялась. И дочери вымаливает у бога самостоятельного, обмятого жизнью человека.
Красневшая студенточка всей молодостью своей напомнила Захару недавнюю чистоту его помыслов. Не было тогда самогонки, головной боли, горьких раскаяний и зароков не терять себя. Что такое теперь его жизнь?
– Мутно на душе.
– Острецов с грустноватой улыбкой взглянул на Люсю. И я когда-то был молодой, светлый. А сейчас? Морда кирпича просит, глаза выцвели, вот-вот осыпятся куколем.
– С чего закручинились, Захар Осипович? Пьете?
– спросила Люся.
– Вино не виновато. Вино только аукнулось на какой-то зов отсюда вот. Ермолаи прижал ладонь к сердцу.
– Не за тот корень ухватился, а? Без силы нет науки, а без науки нет силы. Вот помощник был у меня, жены родной брат. Промотал отцовское добро - эта вот горькая капля сгубила. Даже имя его у людей в забвенье - Якуткой кличут. Как собаку. Мы тоже мимо рта не проносили, да ум не теряли.
– Мне стыдно, Люся, перед вамп.
Она усмехнулась, с холодноватой разумностью посоветовала:
– Не пейте. Все очень просто, Захар Осипович, Ермолаи успокаивал Захара посердечнее:
– Не надо смятения духовного, орел ты. С вином должны быть отношения хозяйские: не бойся его, но и не давай сесть верхом на твою душу. Начали мы с ним, с Якуткой то есть, скот пасти у гуртоправа Краснихина.
На равных правах: у обоих по кнуту да дубинки в руках, даже один волкодав на двоих. А со временем кончилось чем? Я хозяин, он на собаках катается, людей смешит потерей своей чести. И уж совсем упал было, если бы я не подпер его плечом. Подсовывал ему монашку в жены, да он, дурак, не удержал. Колосков вкушает теперь ту ангельскую просвиру, а Пашка замаливает его прегрешения.
Ермолаи опытным глазом определил по розово-воспаленным скулам Захара, что мается тот с похмелья. Налил еще по одной.
– Ведь тут была бы сноровка, да власть бы хоть одним ухом глагол крестьянский улавливала, табуны темным-темно разведешь...
– Не дадут кулакам подняться, Ермолаи Данилыч.
У государства вострые ножницы - подстригут.
– Душа желанная! Этого слова ждал от тебя! Скажу тебе быль. Отец Герасим встретил в пустыне льва вот такого, с жеребенка. Лапищу разнесло, аж воняет гнилым мясом - заноза. Монах вытащил занозу. И лев-хищник через страдания посветлел разумом, до смерти служил своему спасителю. На могилке его помер в тоске. А меж людей разве не вернее любовь должна быть? Неужто мало крови пролито за эту братоубийственную войну?
Доныне сок у травы с кровинкой.
– Ермолаи семенил по половику, покрасневшая лысина вспотела, даже венчик рыжеватых волос потемнел от пота.
– Будет тебе, Ермоша, расходился, опять в груди заломит, - ласково останавливала его жена.
– Жить вполсилы? Вполдыха дышать? Думать, искать надо! Теперь бы мне что искать на старости лет?
Зятя в дом - забирай вожжи в свои руки, дери тебя горой!
– Опять за свое!
– загорячилась Люся, хлопнув руками по своим девичьим бедрам.
– Не мешай, книжница. Это для тебя я - ни с чем пирог, а другие за человека меня почитают! Ладно, войдет зять в дом, поделю хозяйство на три пая: себе, дочери с зятем, Якутке с монашкой - она прибежит. И черта два меня окулачншь...
– От хозяйства отказываюсь. Будь свидетелем, Захар Осипович. Сейчас же напишу заявление в сельсовет.
В газете объявлю.
– А заодно уж и от родителей отрекись. Ты, мать, не махай на меня руками, тут все свои. Дочь может свою долю хоть сжечь, хоть сиротам раздать - их в Хлебовке через двор. Хотя бы Тимке Цевневу.
Раздражаясь, взглянула Люся на отца.
– И когда ты перестанешь бояться Тимошку? Этот сопляк каждого образованного человека врагом считает.
Ну и что?
– Жалею, а не боюсь Цевнева.
Острецов вежливо и твердо не согласился с Люсиной оценкой Тимки парень честный, любопытный, руководить им надо умело, потому что отвлеченными интересами живет, в практике не смыслит, людей мерит жесткой и горячей мерой собственной поделки. Да, народились дети строптивой, незабывчивой памяти. До кирпича разломают старые устои.
– А лавку, Ермолай Данилыч, и я бы вам советовал свернуть. Люся права.
– Отдам в кооператив, черт с ней, с торговлишкой.
Тут один патент, не жевамши, глотает все доходы. О земле давай толковать.
– В партии идут жестокие споры по самому кореню крестьянской судьбы. Одни предлагают военную колонизацию деревни, другие чают, что крепкий хозяин врастет в социализм. Но верх одерживает Сталин - в социализм идти без кулаков. Индустриализацию проводить круто.
– Егорий, брат мой, опорой будет? Разор! Ты-то как думаешь, Захар Осипович? Ты наш, хлебовский. Ума тебе не занимать.
– Будем жить, как жили, вы сеять хлеб, я - облагать вас налогом. Куда все, туда и мы. Вперекор народу я никогда не шел.
– Отца я еше могу понять - темный крестьянин. Но как вы, культурный человек, не видите, что крестьянину наступает конец?
– Люся, вы чем-то напутаны. Поработайте в селе, поживите с нами, станете поспокойнее. У деревни сердце бьется по-своему, глаза осмотрительные, недоверчивые, красивые слова в уши не проникают. Заканчивайте техникум, мы примем вас с открытой душой.