Былое — это сон
Шрифт:
Я сказал, что он, на мой взгляд, ломает комедию, но он энергично запротестовал:
— Я популярен, потому что я такой! Живу и наслаждаюсь. А ты? Что делаешь ты? Лежишь на веранде и почитываешь книжки, так ведь ты говорил? Не лучше ли жить самому, чем наблюдать, как живут другие?
— Иногда ты бываешь глуп, как ребенок, — ответил я.
Он сделал вид, будто обдумывает мои слова.
— Ты не знаешь меры, — продолжал я. — Сколько может человек испытать? В сугубо вульгарном смысле? Разве может приключенческий роман разыгрываться каждый день? На что тебе сто женщин, если обладать тысячей ты все равно не сможешь, не лучше ли сразу удовлетвориться одной?
— Я вел счет, — сказал он без всякого выражения. — У меня их было две тысячи двести. Не забывай, ведь я родом из Кристиансунна. И я помню их всех до единой. Один хвастается теми женщинами, которыми он обладал,
Он снова посмотрел на меня в упор:
— А что, неужели мне быть таким, как ты или Гюннер? Сидеть и стряпать элегию об единственной на свете? Уйти с головой в это дерьмо? Ты только взгляни на Гюннера, ведь он как треска болтается на своем ржавом крючке и любит его, любит, говорю я, любит свой старый ржавый крючок — Сусанну, и он кончит в сумасшедшем доме, если кто-нибудь захочет выдернуть у него из глотки этот крючок… Ха, Гюннер Гюннерсен! Ведь он единственный из немногих действительно умных людей, и вдруг эта Грета Гарбо! Бьёрн, милый, — неожиданно передразнил он, и я почувствовал, как у меня от лица отхлынула кровь, — Бьёрн, милый, ты самый чуткий из всех людей, каких я только встречала!
Я подтянул шнурки на ботинках, и у меня закололо в животе, точно мои внутренности наматывали на палку. Может, он и метил в меня, но вряд ли догадался, что удар попал в цель.
— Да, да, — сказал я и выпил. Рука у меня не дрожала.
Он сделал глоток и от души рыгнул.
— А у тебя с ней тоже что-нибудь было?
Я помотал головой.
— Надо признаться, ты тяжел на подъем. А у меня было, правда, всего несколько раз. Не очень-то она интересна, пока не выпьет.
— А Гюннеру это известно?
— О таких вещах мужчина всегда знает, по крайней мере, Гюннер. Мы с этим покончили. Заключили дружеское соглашение, и я держусь в стороне. Знаешь, что мне однажды сказал этот несчастный безумец? А вот что: «Не понимаю, зачем тебе Сусанна? Я всегда считал себя ненормальным из-за того, что нуждаюсь в ней, и я знаю, всем остальным она очень скоро надоедает. Я был спокоен, что она никому не нужна. Но ты, Бьёрн, меня удивляешь, ведь я считал, что у тебя нет моих недостатков», — «Да, черт побери, у меня нет твоих недостатков», — сказал я, и с тех пор все было кончено. Другого такого чудака я еще не встречал. Радоваться, что его баба никому не нужна! Избави меня бог от тайфуна, который разыграется в «Уголке», когда туда явится кто-нибудь, у кого мозги вывихнуты так же точно, как и у Гюннера Гюннерсена! Мы уже много лет ждем этого и знаем, что она тут же побежит за этим типом. Побежит, как курица, подхваченная ветром! Но уж этому новому она будет верна, доколе он пожелает иметь ее, а может, и дольше. Мы здесь хорошо знаем друг друга. На то это и Осло, чтобы мы знали друг друга. Одного нашего поэта заслуженно осмеяли, когда он сказал о Христиании, что этот город навсегда накладывает на человека свою печать. В Копенгагене и других столицах прибавили много справедливых слов к этому справедливому смеху над парнем, который считал Христианию великим городом и говорил о ней со священным трепетом, будто о Берлине. Ха-ха, этому молодому человеку следует посмотреть мир, тогда он поймет, что Христиания просто дыра! Но должен тебе сказать, Торсон, что прав-то был поэт, — Христиания была хищным городом, и Осло такой же и всегда таким останется. Высокомерные господа не понимали, что такое маленькая столица, они не знали, что чем столица меньше и захолустнее, тем больше она варится в собственном соку — лишь кости гремят о дно котла.
Бьёрн Люнд разгорячился от собственных слов. Он был прав. Я прожил в Осло уже достаточно, чтобы понять его. Лондон завоевать легче, чем Осло.
— Конечно, мы знаем друг друга, — осклабился Бьёрн Люнд. — Знаем своих предпринимателей, фабрикантов, журналистов, художников, писателей и всех женщин. Мы записываем все, даже если кто-нибудь просто испортил воздух. У нас всегда найдется летописец, который поведает об этом потомкам. Думаешь, такая Сусанна может каждую весну и осень крутить новые романы и о них никто не узнает? Думаешь, мы не знаем досконально, как все происходит? Ведь мы же страшные провинциалы, мы желаем, чтобы все шло заведенным порядком, и не потерпим никаких неожиданностей! Хочешь, я тебе расскажу, как протекают романы Сусанны Гюннерсен? Пожалуйста. Сперва она заявляет Гюннеру, что стала фригидна и на деле ломает комедию. Он, бедняга, даже не удивляется. Он уже не раз слышал об этом. Потом она пускает слух о своей фригидности в широкие круги, чтобы он дошел до того, кого она наметила себе в жертву. Две недели она долбит этой новой, ничего не подозревающей жертве о своей безнадежной
Как видишь, мне пришлось крепче держать перо, я писал дрожащей рукой.
Так оно и было. Бьёрн Люнд знал людей. Мне давно следовало остерегаться его, но я еще так наивен и робок, что до меня почти все доходит слишком поздно.
Диван был завален книгами, Бьёрн Люнд подошел и стал в них рыться. Взяв одну, он засмеялся.
— Теперь ясно, кто тебя просвещает!
Он полистал «Серьезную игру».
— Конечно, не только Гюннер, — сказал он. — У каждого уважающего себя норвежца есть свой Сёдерберг. Ведь Сёдерберг пишет о норвежцах, правда со шведскими оговорками. Послушай: «…которая заманивает одного мужчину за другим и не успокоится, прежде чем старость или смерть не остановят это движение… одно он знал наверное: мужчина, кто бы он ни был, которому она принадлежала в его отсутствие, не соблазнял ее, он сам был соблазнен ею».
Бьёрн Люнд засмеялся и захлопнул книгу:
— У этого норвежского Яльмара Сёдерберга, хотя он швед, а живет в Копенгагене, клянусь богом, тоже была своя Сусанна.
Я ничего не ответил. Так уж бывает: если мужчину пытаются отстранить от той, кого он любит, он, как все самцы, бросается на нападающего; подобно зверю, он чует угрозу, быть может, гибель и бросается на нападающего, как на меньшую из опасностей. Если ты теряешь любимую, никогда не черни того, кто хочет ее отнять. Это самый верный способ толкнуть ее к нему в объятия и помочь ему добиться своего. Бьёрн Люнд отчасти виноват в том, что я так вцепился в Сусанну, и глупая реакция Гюннера, без сомнения, завершила дело. Я получил Сусанну от Гюннера вроде бы в подарок. Впрочем, теперь, когда я думаю об этом, у меня возникают серьезные подозрения относительно Гюннера. Я уверен, что подспудно, борясь сам с собой, он стремился освободиться от Сусанны. Теперь-то мне видно, что в его неистовстве было что-то преувеличенное, а порой и неискреннее. Он боялся, что в последнюю минуту Сусанна передумает и вернется к нему. Гюннер был очень умен. Меня не удивит, если окажется, что он сам навязал мне Сусанну, — другой возможности избавиться от нее у него не было. Он знал свою слабость и хотел заручиться поддержкой в борьбе с ней, потому он и поносил Сусанну на чем свет стоит, лишь бы сжечь корабли.
Но если ты снова спросишь, что же в этой женщине делало нас с Гюннером такими беспомощными перед ней, я снова не смогу тебе ответить. Лучше обратиться к тем, которые бросали ее после первой же ночи. Причина не столько в ней, сколько в нас самих, но если б даже мы до нее и докопались, думаю, гордиться было бы нечем.
Постепенно я опьянел, и мне приходилось остерегаться, как бы не выдать себя Бьёрну Люнду. Он был отцом Йенни и, возможно, уже знал, что она ждет ребенка.
Этот человек, который был всего на два-три года старше меня, имел семью и детей, которые его боготворили. Он любил свою семью. Йенни рассказывала, что, когда они были маленькие, он много времени проводил дома, играл с ними и думал только о том, чем бы их еще побаловать.
Как все хищники, он покинул их, когда решил, что они уже достаточно взрослые. Я вспомнил о тысячах, которые он, по преданиям, тратил на вино и пирушки, о его поездках с женщинами в Париж или в Южную Америку. Он тратил на себя ежедневно несколько сот крон, заставляя семью жить кое-как. Что же произошло с этим человеком?
Я спросил его, и он нагло засмеялся.
— Ну, сперва они меня забавляли, мне было с ними весело, — сказал он несколько бессвязно, потому что был уже очень пьян. — Потом меня стали занимать другие вещи, ну, ту сам понимаешь… поколения меняются, вот я и напиваюсь в стельку, чтобы дети получили урок и стали хорошими людьми, иначе их детей придется отправлять уже прямо на виселицу.
Голова его упала на стол, он пробормотал сердито и сонно:
— Черт бы побрал этих образованных людей.
Было уже больше шести. Я позвонил портье и попросил приготовить комнату. Мы перенесли туда Бьёрна Люнда, и я рухнул в постель.
На второй день рождества я проснулся в час пополудни с уверенностью, что Карл придет ко мне. Ночью я еще не был в этом уверен. Я представил себе, как он кружит сейчас по улицам неподалеку от отеля. Скоро он пожалует. Я признался себе, что меня гложет тревога и любопытство. Странная это вещь — встретить родного брата.