Былое и думы.(Предисловие В.Путинцева)
Шрифт:
Сазонов, любивший еще в России студентом окружать себя дворомразных посредственностей, слушавших и слушавшихся его, был и здесь окружен всякими скудными умом и телом лаццарони литературной Киайи, поденщиками журнальной барщины, ветошниками фельетонов, вроде тощего Жюльвекура, полуповрежденного Тардифа-де-Мело, неизвестного, но великого поэта Буэ, в его хоре были и ограниченнейшие поляки из товянщизны и тупоумнейшие немцы из атеизма. Как он не скучал с ними — это его секрет; он даже ко мне ходил почти всегда с одним или с двумя понятыми из хора, несмотря на то, что я с ними всегда скучал и не скрывал этого. Поэтому-то особенно странно поражало, что он сам становился в положение Жюльвекура в отношении к Маррастам, Риберолям и даже к меньшим знаменитостям.
Все это не совсем понятно для современных посетителей Парижа. Никак не надобно забывать, что настоящий
Сделавшись каким-то своднымгородом всего света, Париж перестал быть городом по преимуществу французским. Прежде в нем была вся Франция, и «ничего, разве ее»; теперь в нем вся Европа да еще две Америки, но его самогоменьше; он расплылся в своем звании мирового отеля, караван-сарая и потерял свою самобытную личность, внушавшую горячую любовь и жгучую ненависть, уважение без границ и отвращение без пределов.
Само собою разумеется, что отношение иностранцев к новому Парижу изменилось. Союзные войска, ставшие на биваках на Place de la Revolution, знали, что они взяли чужойгород. Кочующий турист считает Париж своим; он его покупает, жуирует им и очень хорошо знает, что он нужен Парижу и что старый Вавилон обстроился, окрасился, побелился не для себя, а для него.
В 1847 году я еще застал прежнийПариж, к тому же Париж с поднятым пульсом, допевавший беранжеровы песни — с припевом: «Vive la reforme!», [743] невзначай переменявшимся в «Vive la Republique!» [744] Русские продолжали тогда жить в Париже с вечно присущим чувством сознания и благодарности провидению (и исправному взысканию оброков), что они живут в нем,что они гуляют в Palais Royale и ходят aux Francais. [745] Они откровенно поклонялись львам и львицам всех родов — знаменитым докторам и танцовщицам, зубному лекарю Дезирабору, сумасшедшему «Мапа» и всем литературным шарлатанам и политическим фокусникам.
743
Да здравствует реформа! (франц.).
744
Да здравствует республика! (франц.).
745
во «Французскую комедию» (франц.).
Я ненавижу систему дерзости premeditee, которая у нас в моде. Я в ней узнаю все родовые черты прежнего, офицерского, помещичьего дантизма, ухарства, переложенные на нравы Васильевского острова и линий его. Но не надобно забывать, что и клиентизм наш перед западными авторитетами шел из той же казармы, из той же канцелярии, из той же передней — только в другие двери, а именно, обращенные к барину, начальнику и командиру. В нашей бедности поклонения чему бы то ни было; кроме грубой силы и ее знамений — звезд и чинов, потребность иметь нравственную табель о рангахочень понятна, но зато перед кем и кем не (548) стояли в умилении лучшие из наших соотечественников? Даже перед Вердером и Руге, этими великими бездарностями гегелизма. От немцевможно сделать заключение, что делалось перед французами, перед людьми действительно замечательными, перед Пьером Леру, например, или перед самойЖорж Санд…
Каюсь, что и я сначала был увлечен и думал, что поговорить в кафе с историком «Десяти лет» или у Бакунина с Прудоном — некоторым образом чин, повышение;
но у меня все опыты идолопоклонства и кумиров не держатся и очень скоро уступают место полнейшему отрицанию.
Месяца через три после моего приезда в Париж я начал крепко нападать на это чинопочитание,и именно в пущий разгар моей оппозиции случился спор по поводу Белинского. Бакунин, с обыкновенным добродушием своим, сам вполовину соглашался и хохотал, но Сазонов надулся и продолжал меня считать профаном в практически-политических вопросах. Вскоре я его убедил еще больше в этом.
Февральская революция была для него полнейшим торжеством, знакомые фельетонисты заняли правительственные места, троны качались, их поддерживали поэты
Возвращаясь из Италии, я застал Сазонова озабоченным. Бакунина не было, он уже уехал подниматьзападных славян.
— Неужели, — сказал мне Сазонов при первом свидании, — ты не видишь, что наше время пришло?
— То есть как?
— Русское правительство в impasse. [746]
— Что же случилось, не провозглашена ли республика в Петропавловской крепости?
— Entendons nous, [747] я не думаю, чтоб у нас завтра было двадцать четвертое февраля. Нет, но обществен(549)ное мнение, но наплыв либеральных идей, разбитая на части Австрия, Пруссия с конституцией заставят подумать людей, окружающих Зимний дворец. Меньше нельзя сделать, как октроировать [748] какую-нибудь конституцию, un simulacre de charte, [749] ну, и при этом, — прибавил он с некоторой торжественностью, — при этом необходимо либеральное, образованное, умеющее говорить современным языком министерство. — Думал ли ты об этом?
746
в тупике (франц.).
747
Постараемся понять друг друга (франц.).
748
даровать (от франц. Octroyer).
749
подобие конституции (франц.).
— Нет.
— Чудак, где же они возьмут образованных министров?
— Как не найти, если б было нужно; но мне кажется, они их искать не будут.
— Теперь этот скептицизм неуместен, история совершается,и притом очень быстро. Подумай, — правительство поневоле обратится к нам.
Я посмотрел на него, желая знать, что он, шутит или нет. У него лицо было серьезно, несколько поднято в цвете и нервно от волнения.
— Так-таки просто к нам?
— Ну, то есть личноли к нам, или к нашему кругу, все равно, — да ты подумай еще раз, к кому же они сунутся?
— Ты какую берешь портфель?
— Напрасно смеешься. Это наше несчастье, что мы не умеем ни пользоваться обстоятельствами, ni se faire valoir, [750] ты все думаешь о статейках, статейки хорошее дело, но теперь другое время, и один день во власти важнее целого тома.
Сазонов с сожалением смотрел на мою непрактичностьи, наконец, нашел людей меньше скептических, уверовавших в близкое пришествие его министерства, В конце 1848 года два-три немца-рефюжье очень постоянно посещали небольшие вечера, устроенные Сазоновым у себя. В их числе был австрийский лейтенант, отличившийся как начальник штаба при Месенгаузере. Раз, выходя часа в два ночи по проливному дождю и вспомнив, что от Rue Blanche до Quartier Latin не то (550) чтоб было чересчур близко, офицер роптал на свою судьбу.
750
ни заставить ценить себя (франц).
— Какая же вам неволя была в такую погоду тащиться такую даль?
— Конечно, не неволя, да знаете, Herr von Sessanoff сердится, когда не приходишь, а мне кажется, что с ним надобно нам поддерживать хорошие отношения. Вы лучше меня знаете, что он с своим талантом и умом… с тем местом, которое он занимает в своей партии, что он далеко пойдет при предстоящем перевороте в России…
— Ну, Сазонов, — сказал я ему на другой день, — архимедову точку ты нашел, есть человек, который верит в твою будущую портфель, и этот человек — лейтенант такой-то.