Быт русской армии XVIII - начала XX века

Карпущенко Сергей Васильевич

Как же нам, господа, смотреть на офицера, который соразмеряет аккуратность в исполнении установленного законом правила с принятой в полку порцией наказания за уклонение? Красив ли офицер, например, едущий в экипаже и впустую пропускающий мимо себя незнакомого генерала, идущего пешком, зная наверно, что генерал не станет звать городового, чтобы задержать провинившегося? Красив ли офицер, являющийся на похороны своего подчиненного вместо установленной формы чуть ли не в расстегнутом сюртуке, зная наверно, что там не будет начальника, который может его подтянуть? Полагаю, господа, что никто из нас не станет сомневаться в тупости и развинченности такого человека как в умственном, так и в нравственном смысле. Эти люди при всей своей ограниченности имеют претензию руководиться особой логикой, развращая своих младших товарищей, «Чего ты тянешься, — говорят они поступившему вновь офицеру, — что тебе, лишний чин, что ли, за это дадут?» Под эту логику подводятся все поступки и все служебные действия, и, что всего удивительнее, ей иногда придают поучительный тон. И вот вы замечаете, что какой-нибудь недалекий человек, который не в состоянии даже проникнуть во внутренний смысл военных формальностей, начинает проповедовать, что в военной службе форма заела дух, что мы служим не делу, а лицам, и т. д.

Если мы проследим поведение такого человека, то увидим целый ряд аналогичных поступков того же свойства. Почему, например, не опоздать на одну минуту на занятия? Ведь от этого служба не пострадает (конечно, он не о службе заботится, а о проведении своей логики); но если допустить одну минуту, почему же не допустить и больше? Офицер опаздывает и с глупейшим, унизительным выражением в лице встречается взглядами с ротным командиром; тот по деликатности ничего не говорит или просто боится сказать (ведь в распущенном полку за такую преступную деликатность удостаивают вниманием на общественных выборах). Глаза у провинившегося офицера бегают, как у школьника, но он не краснеет, не смущается, он в своем роде герой, торжествующий перед товарищами, которые не рискуют так поступать.

Что же это, господа, за офицер, который не только не понимает военной порядочности, но и не верит в нее? Можно ли вверить такому офицеру какую-нибудь служебную святыню при обстановке, в которой трудно проверить исполнение? Страшно подумать, что в бою бывает обстановка, где начальство вверяет офицеру честь полка, не имея возможности следить за его действиями! Не тот ли это офицер, который, возвращаясь со сменившимся караулом, оглядывается во все стороны и, не замечая начальства, произносит нижним чинам развращающие слова: «Ступайте сами домой, да поскорее, чтобы кто-нибудь не встретил». Не этот ли самый офицер совершенно равнодушен к чести, славе, доброму имени своего полка и до того циничен, что не может даже скрыть своей скверной улыбки при виде неловкого положения начальника при неудаче на смотру?

Ах, господа, до чего же может дойти распущенность офицера в той части, где нет нравственной связи между начальником и подчиненными и где поэтому нельзя установить и дисциплины. Там не только слабый, но и строгий начальник, обильно рассыпающий взыскания за служебные проступки, совершенно не догадывается о их происхождении, не вникает во внутреннюю жизнь офицерского общества и во всех своих действиях бродит впотьмах. Где же тут обаяние авторитета начальника, если каждый не только видит, но даже смеется над его усилиями уничтожить отпрыски зла без всякого представления о его корне? Что молодежь! — это гибкий, мягкий и прекрасный материал в своем первоначальном виде: перемените ветер — и она сейчас же наклонится в хорошую сторону и будет чувствовать себя гораздо счастливее под надежным нравственным покровом. Дело только отчасти заключается в личном составе молодежи; главным же образом в том, что есть благодушные начальники, совершенно не обладающие педагогической прозорливостью, не видящие, не чувствующие присутствия в полку вредной среды между старшими офицерами, которые санкционируют сомнительные офицерские проступки, вышучивают службу, составляют партии и, группируя вокруг себя молодежь, систематически развращают ее, оставаясь при этом на хорошем счету и даже получая награды.

Вот такой элемент следует привлекать к порядочности, не останавливаясь ни перед какими законными мерами.

— Пожалуйста, господа, — сказал Б. после некоторой паузы, — не принимайте моих слов за хулу или пороки нашей доблестной армии. Наверно, вы сами заметили в моем рассказе простой литературный прием; я хотел по возможности рельефнее очертить предмет и для этого сделал некоторые обобщения, соединяя в один тип отрицательные черты нашего войскового строя. Понятно, что нет офицеров, соединяющих в себе все приведенные недостатки, и еще менее вероятно существование полков, состоящих из таких офицеров; но тип приведенного мною офицера все-таки возможен, и говорить о нем надо хотя бы для того, чтобы ориентировать лиц, путающихся в понятиях о военном строе и в анализе происходящих в нем явлений, иногда очень сложных и неожиданных.

На этом генерал Б. остановился и посмотрел на часы.

— С дозволения вашего превосходительства, — сказал полковник, осторожно въезжая на стуле в середину кружка, — я тоже могу кое-что рассказать про один здешний полк. Это было в первую мою поездку в Питер. Приехал, остановился в «Гранд-Отеле», и разобрало меня нетерпение дома посмотреть, архитектуру здешнюю; так, не переодевшись, и пошел в стареньком сюртуке, положим, в хорошем, сшитом у «Сидорова из Парижа», в Тифлисе. Прохожу мимо Дюссо — знаменитый такой ресторан был — и думаю: надо же зайти, чтобы было что порассказать, когда вернусь. Захожу, нарочно выбрал два самых заковыристых блюда, забился в угол и завтракаю; думаю, никто меня не увидит. Вдруг входят три блестящих офицера; пристально взглянули на меня; один, самый высокий, навел лорнетку, заметил две полоски на погонах и подал знак товарищам; сейчас же все, как один человек, сделали форменный воинский поклон и спросили разрешения сесть. «Вот офицеры так офицеры!» — подумал я, и так мне приятно стало на них смотреть… чистенькие, красивые, а какая дисциплина, как держат себя почтительно, какое уважение к штаб-офицерскому мундиру. Положим, у нас все это соблюдается, да только совсем не тот «коленкор». Сидим, завтракаем. Только я замечаю, что у них форма похожа на форму сына нашего командира полка, а мне этого юношу поручено было проведать. Подошел, спрашиваю: «Не у вас ли служит Р.?» Оказалось, что у них. Они опять встали и, несмотря на мое разрешение, не садились, пока я сам не сел, причем один из них пододвинул мне стул. Конечно, сейчас же по русскому обычаю предложили мне разделить с ними компанию, выпить вина. С полным удовольствием просидел я с ними полчасика, а они все ухаживали за мной и проводили до дверей, когда я уходил.

Не прошло двух часов, как мне приносят форменный служебный билет сына нашего командира полка Р. Прошу войти. Входит, кланяется по форме и не сует первый руку, как это делается по простоте. «Да какие же они красавцы все, какие приличные, воспитанные», — снова подумал я, глядя на Р.

На следующий день не успел я отдать визита Р., как он снова явился ко мне в сопровождении одного из старших товарищей с приглашением от командира полка и общества офицеров к ним в собрание на обед. Отказываться было неловко, поблагодарил и поехал.

Приезжаю. Встречает меня председатель собрания и представляет всем офицерам. Ближайшие вышли ко мне навстречу.

С самого момента моего приезда я был окружен таким радушием, таким трогательным вниманием, какого я нигде в жизни не испытывал. Сейчас же повели меня показывать собрание: портреты царей и исторических генералов, служивших в этом полку: картины, группы, альбомы. Хотели еще показать реликвии, хранящиеся по соседству в церкви; но вдруг все встрепенулось… Командир пришел — высокий, моложавый; природная важность осанки, манеры просты и непринужденны.

— Я знаю ваш славный полк и отлично знаком с вашим командиром, — ласково отнесся он ко мне, мягко сжимая мою руку; затем, как радушный хозяин, взял меня под руку и повел к столу, предложив место рядом с собой.

Большой зал с лепными украшениями, богатая сервировка, яркий свет канделябров, картины и портреты, изящное и до трогательности радушное офицерское общество; ласкающий, постепенно усиливающийся шумок жизнерадостной беседы — все это, по правде сказать, меня несколько ошеломило, точно перенесло в сказочный мир, в область сновидений.

Я наблюдал общество и любовался каждым из офицеров. Ну, посмотрите на этого чудного юношу Р., сына нашего командира полка, — что это за прелесть! Да я бы, кажется, полжизни отдал, чтобы у меня был такой сын. Р. посматривал на меня и при встрече взглядами улыбался как своему человеку: ему приятно было видеть, что я доволен их приемом, их обществом.

Вместе с тем я зорко следил за поведением офицеров: было оживленно, был даже шум, говоря попросту, была выпивка, но ни одной резкости в манерах, ни одной фальшивой ноты, ни одной фамильярности… Я вспомнил своих. У нас тоже отличные офицеры: пустите на штурм — так пойдут, что ой-ой-ой! Это все у нас в полном порядке; да не в том дело, я говорю о выдержке: умей выпить — умей и ног не оттаптывать… Раз нет выдержки, нет этого, как вы изволили выразиться, рефлекса в надлежащем поведении, того и ожидай, что случится выходка, после которой офицер уходит из полка… И какого иногда славного, какого чудного офицера лишается через это армия! Да, ваше превосходительство, верно изволили очертить дисциплину; великая это вещь в войсковом быту, и надо ее понимать, — да!