Бытие техники и сингулярность

Бескаравайный Станислав Сергеевич

Технофобы критикуют любое покушение на статус человека как единственного существа, осмысляющего технику, и заодно на статус человека как естественного неизменяемого техникой феномена. Технофобу проще всего провести аналогию между евгеническими опытами нацистов, холокостом и современными попытками как-то осмыслить новый статус человека. Хотя эти аналогии достаточно прямо проводятся даже сторонниками трансгуманизма [283], для них они практически утратили свою оскорбительную действенность.

Ф. Фукуяма увидел в изменении человека опасность нарушения того баланса равных возможностей, который лежит в основе капиталистического общества [239].

Среди работ последнего десятилетия наиболее ярко тенденции в образах противостояния человека и машины рисует В. А. Куты-рев [114]. Отправная точка его рассуждений – образ экономоцентрического

общества, в котором культура уже не исполняет роль социального регулятора. Рассматривая постмодернистские эксперименты последних десятилетий и увязывая их с развитием компьютеров, он приходит к выводу, что человек лишь материал для очередных технологических революций. Низвержение человека в философии идет от подобия Бога, поначалу до чистой телесности, потом до субъекта и просто постмодернистской «складки»; логичным финалом этого должно быть полное устранение человека [114, с. 82]. И, по мнению В. А. Кутырева, этим финалом является «персонаж» – «эмпирический концепт личности, обозначающий то, что от нее осталось после вычета телесности и выпадения из реальных социальных связей» [114, с. 89]. Познание происходит без понимания, поскольку «сфера деятельности людей превысила сферу их жизни» [114, с. 239], и техника становится враждебна людям. Она принципиально негуманна, и попытка создать мыслящие машины рассматривается как прямой путь человека в небытие. В познании мира на смену гносеологии и эпистемологии приходит когнитология – это «процессы математического цифрового моделирования сущего и становления на их основе индуктивной постчеловеческой реальности» [114, с. 224], это «теория и методология информационно-компьютерных технологий, их доведения до уровня искусственного интеллекта» [114, с. 197]. Выход из ситуации В. А. Кутырев видит в «археоавангарде», в новой, не гуссерлианской феноменологии: «В качестве масштаба и границ существования вещей как феноменов берется их соразмерность человеку, его телесно-духовному континууму. Когда вещи, данные людям, „вещи для нас“, – это феномены, благодаря которым бесконечно возможный мир становится Домом. Проникая в постчеловеческие слои бытия, мы должны иметь место, куда, сняв оковы деятельности, можно прийти, чтобы жить» [114. с. 245].

В. А. Кутырев прекрасно осознает неостановимость прогресса, невозможность редуцировать, упростить технику до уровня человека – постчеловечность признается им как объективное явление. Но он требует трансформировать нашу культуру – создать философский «редуктор», который бы позволил людям сохранять самотождественность в окружении новых машин.

Однако весь предыдущий опыт человеческой истории показывает, что устранить какие-то противоречия в большей системе, упростив ее до малой системы, невозможно. Как дворяне не смогли закрыться в «вишневых садах», как японцы не смогли изолироваться на своих островах, как никакой парламент не может полностью вместить общественные противоречия, так и попытка создать гуманистическую философию в мире, где царствует техника, лишь отсрочка. Пустая претензия на внутреннюю независимость.

Некоторым промежуточным звеном между органопроекцией (если шире, то антропоцентризмом), с одной стороны, и технократизмом (трансгуманизмом как его радикальной формой), с другой, является попытка описательного подхода к пониманию техники.

Сталкиваясь со сложностями функционального объяснения тех или иных явлений, философия порой отбрасывает эту необходимость, как ящерица хвост, и устремляется в чистое описание. Так Л. Витгенштейн в «Логико-философском трактате» решительно разделял законы природы и объяснение явлений природы [37]. Разнообразные формы позитивизма (в смысле упрощения, редукции, отказа от осмысления в пользу описания) в рамках философии техники имеют самую благоприятную базу, потому что описания механизмов volens nolens присутствуют в любых текстах, посвященных философии техники, и общее, фундаментальное объяснение ее феномена всегда можно подменить объяснением частным. Разъяснением, как именно работает данный конкретный механизм.

Чисто описательный подход в понимании техники так же имеет ряд ступеней своего развития.

Наивно-описательный реализм состоит в принятии техники лишь как совокупности технических устройств, начиная с топора, лопаты или клина и заканчивая современными компьютерными сетями. При этом авторы могут выдвигать разнообразные частные объяснения особенностей той или иной отрасли

техники, но не осмысливают ее в целом. Начат он едва ли не Витрувием и Героном Александрийским. В европейской культуре традицию создали издания с подобными описаниями техники – «театры машин и механизмов», разнообразные энциклопедические обзоры техники своего времени: например «Общая технология «Иоганна Бекманна (1777 г.); и эта традиция вполне жива. Даже энциклопедизм содержит в себе зародыш описательного подхода, когда анализ подменяется алфавитным списком явлений. Однако описательный подход не позволяет раскрыть сущность техники. Он подобен «товарному фетишизму», так едко осмеянному К. Марксом в «Капитале», когда за перечислениями свойств механизмов упускают сущность техники.

Как бы ни развивалась техника, какие бы формы и типы машин ни появлялись, замыкаясь в рамках этого подхода, чрезвычайно тяжело преодолеть их чисто классификационное восприятие, когда просто добавляется еще одна строчка в перечне, еще один параграф, но не фиксируются качественные изменения, которые могут произойти во всей техносфере. Именно этот недостаток отличает достаточно типичную статью «Техника», размещенную в «Философском энциклопедическом словаре» [38, с. 682–684]. Только констатации иерархии, общности технических устройств недостаточно для выявления сущности техники.

Как пример интересного описательного исследования можно привести работу А. Орд-Хьюма «Вечное движение. История одной навязчивой идеи» [168]; в ней перечисляются наиболее типичные проекты вечного двигателя последних четырех веков. С каждой новой революцией в физике и технике люди пытались изобрести вечный двигатель на новых основаниях. Но предпосылки этого удивительного явления – упорнейших поисков Perpetuum Mobile – анализируются А. Орд-Хьюмом очень поверхностно. Упоминаются схожие неразрешимые задачи – создание эликсира жизни или алхимического превращения элементов. Говорится о психологической жажде людей получить вечный источник энергии, но гносеологические предпосылки идеи вечного движения практически не вскрываются.

Для описательного подхода характерно утилитарное представление о технике, а попытки обосновать ее инструментальный статус – ответить на вопрос «почему?» – уже выводят исследователей из области простого составления списков и каталогов.

Технократия рождается из восхищения возможностями техники и надежды на технический прогресс – можно сказать, что технократию порождает технооптимизм. Первоначальное отношение к технике как к инструменту сталкивается с ростом потребностей этого инструмента, и эти потребности невозможно удовлетворить старательностью, трудолюбием отдельного человека или количеством сосредоточенных ресурсов.

Чем большие задачи по преобразованию природы ставят перед собой инженеры, тем более комплексные задачи приходится решать по стандартизации технических изделий (например, усилия Д. И. Менделеева) и организации производства, подготовке кадров (создание системы образования), организации общества в целом (экономика, политика и т. п.).

В работах первых философов техники (у А. Эспинаса в «Происхождении техники», в лекциях П. К Энгельмейера) зримо присутствует прометеевский пафос, когда использование машин рассматривается как грядущая рукотворная панацея от множества проблем общества и человека и для инженеров главной задачей было научиться творить, изобретать [180].

Но чем более техника развивается как система удовлетворения человеческих потребностей, тем более к ней должен приспосабливаться человек. Поначалу такое приспособление человека не воспринимается как ограничивающее действие. В рамках прагматизма под потребности практики гибко изменяется даже истина. Подобно платоновской идее блага как высшей ценности, в умах философов конца XIX – начала XX века так же господствовали идеи устранения с помощью техники общественных диспропорций, борьбы с болезнями и т. п. Чтобы получить очередные блага, человеку следовало просто менять свой образ жизни, образ мышления, цели. Но реальная историческая практика показала, что набор таких «благ» может чрезвычайно быстро сокращаться. Уже Первая мировая война дала образ практически бессмысленной победы (определяемой технической необходимостью господства над рынками и увеличения производства товаров), ради которой миллионы людей пожертвовали собой.