Бывшие. Мне не больно
Шрифт:
— Таня, — произносит на выдохе.
Разворачиваюсь и выбегаю из дома.
Глава 42. Я хочу улететь, чтобы высоко и вниз не смотреть
Таня
Вылетаю из дома и несусь куда глаза глядят. Картинки перед глазами размываются, я не чувствую своего тела. Чисто на инстинктах добираюсь до пруда. Падаю на землю и опираюсь о ствол березы, на которую не так давно завязывала ленты.
Подтягиваю к груди колени и смотрю прямо перед собой, но не вижу ничего вокруг.
Господи, неужели, родив того ребенка, я стала бы такой же, озлобленной на весь мир и собственного ребенка? Смогла бы я испытывать к маленькому подобный спектр эмоций?
— Нет, — произношу вслух уверенно и повторяю: — Нет.
Я полюбила этого малыша, едва узнала, что беременна. Если бы у меня был хоть один, самый маленький шанс на то, что получится его поднять, — я бы его оставила.
Эта утрата стала для меня непрекращающейся ни на миг, ни на минуту болью. Мне так хотелось его оставить… даровать ему жизнь. Я бы любила его и отдала последнее ради него.
В ненависти, в которой варится мать, виновата только она сама. Не зависит это от готовности к материнству. Жизнь часто подкидывает нам трудности, к которым мы порой вообще не готовы. Тем не менее мы справляемся, приспосабливаемся. Учимся на ходу. Нет моей вины в том, что она решила окружить себя желчью вместо того, чтобы стать нормальной матерью.
Сижу какое-то время, успокаиваясь. Неожиданно все становится на свои места. Объяснения ее поведению находятся сами собой. В какой-то момент ловлю себя на мысли, что мне сейчас даже жаль мать.
Столько лет она растит в себе ярость, даже не пытаясь жить нормальной жизнью. А она ведь еще молодая. Ей немногим больше сорока. Даже родить еще можно и попытаться исправить свои ошибки на другом, более желанном ребенке.
Грусть уходит, оставляя после себя выжженное поле и пустоту. Я уже могу дышать. Пусть и не полной грудью, но это поправимо. Приходит четкое осознание того, что теперь для счастливой жизни мне больше не нужно искать материнского одобрения.
Отделиться от нее, пожалуй, будет лучшим решением.
Быстро моргаю и навожу фокус. Рассматриваю спокойную водную гладь и движение камыша от легкого ветра. Сколько я тут просидела? Понятия не имею. Телефон остался в доме, часов со мной нет. По ощущениям и жаре сейчас время будто бы близится к полудню.
Поднимаюсь на ноги и только в этот момент замечаю в руках две стеклянные баночки. Нужно отнести их Кузьминичне. В отличие от матери, я не боюсь эту женщину.
Из них двоих мать гораздо страшнее из-за своих слов и мыслей.
Дорога до дома старухи проходит быстро. Возле калитки замираю. Заходить внутрь без спроса как-то боязно. Беру с земли камушек и стучу им по железу:
— Есть кто дома? Кузьминична? — зову ее.
Из дома выходит женщина, замирает на пороге, щурится, будто разглядывая меня, и машет рукой.
Прохожу
— Здравствуйте, — говорю вежливо.
Кузьминична снова лишь кивает вместо приветствия. Протягиваю ладонь, в которой лежат две склянки.
— Это вам бабушка передала. Одна баночка разбилась. Простите, — поджимаю губы.
Вместо того, чтобы забрать у меня склянки и отправить восвояси, старуха говорит:
— Проходи.
Голос хриплый, старческий, но, тем не менее достаточно сильный.
Послушно, как марионетка, захожу в дом. Удивительно, но, несмотря на то что на улице уже почти два месяца стоит устойчивая жара, в доме у Кузьминичны прохладно. Домик старый, даже очень, и я оглядываюсь в поисках кондиционера, только его нет.
Немного ежусь и переминаюсь с ноги на ногу.
— Садись, — женщина указывает на стул, на котором я уже сидела раньше.
Послушно опускаюсь на него.
Кузьминична достает небольшую коробочку, ставит ее на стол. Придвигает ко мне вторую табуретку.
— Клади сюда ногу.
Непонимающе смотрю на старушку, а та играет бровями, мол, давай. Опускаю взгляд на свои ноги и вижу между пальцев запекшуюся кровь. Ахаю и рассматриваю ступню. На ней несколько порезов. Неглубоких, но обработать не помешало бы.
Сама не заметила, как порезалась об осколки. Видимо, я была на адреналине, раз, когда при входе обувалась в шлепки, не почувствовала ничего.
Кладу ногу, и Кузьминична садится на стул напротив меня. Достает из коробочки вату, перекись и обрабатывает мне рану. Начинаю тихо смеяться и закрываю руками лицо. Все боятся эту ворожею, думают, она тут какие-то вудуистские обряды проводит. А она обычная старушка, которая даже имеет стандартный набор лекарств. Вон там лежит и обезболивающее, и таблетки от давления, и пастилки для горла. Даже противовирусное есть.
— Простите, что-то я не в себе, — стараюсь остановить смех. — Просто все в деревне представляют, будто у вас тут настоящий лекарский склеп. А у вас вон даже лекарства обычные.
Улыбается:
— Зокардис помогает быстрее каркаде.
Кузьминична обрабатывает рану и перевязывает бинтом ногу.
— Спасибо вам, — благодарю женщину и собираюсь встать.
— Сиди, — останавливает меня.
Отворачивается к плите и колдует, что-то варит. Подсыпает травы. Дует. Опять будет давать мне пить? Я вроде не просила, да и домой, наверное, пора.
Ставит на стол чашку, над которой клубится пар. Пахнет от нее, кстати, очень даже приятно. Мятой будто бы. А еще малиной.
— Что это? — удивляюсь.
— Пей, — как всегда, коротко. — Тебе полезно будет.
Запах действительно очень ароматный, поэтому я не сопротивляюсь. Не спеша пью чай, который оказывается сладким.
— Это мед, — поясняет Кузьминична, хотя я не задаю вопросов.
Допиваю до конца и отставляю чашку.
— Пересядь на топчан, — указывает подбородком на деревянное сооружение с матрасом, стоящее у стены.