C-dur
Шрифт:
– Как поживаешь? – спросил наконец он.
– Я соскучилась по тебе.
– Закрой дверь.
Это вселило в нее надежду. Он хочет заняться с ней сексом. Ей нравилось, когда они делали это здесь: в кресле, у стены, на столе, а больше всего – у окна: стоять, опершись локтями о подоконник, смотреть в окно и чувствовать, как он входит в нее. Она мгновенно кончала. Ее возбуждал риск, что их могут увидеть с улицы. Не меньшее удовольствие доставляла ей мысль о том, что там, в приемной, Оксана все знает. Только ей – единственной из всех – она все рассказала, тогда как другие довольствовались намеками и двусмысленными
Щелкнув дверным замком, она подошла к Виктору. Смешивались напряжение и предвкушение. Она в самом деле соскучилась. Она могла бы дать парню, с которым познакомилась на дискотеке, но – обломала.
– Сними юбку, – скомандовал Виктор.
Он по-прежнему сидел, откинувшись на спинку черного кресла.
Повинуясь властному голосу, Ольга взялась за юбку. Не глядя на Виктора, она расстегнула молнию, пуговицы, спустила юбку и сняла ее через туфли.
Под юбкой были белые трусики и длинные стройные ноги, чуть тронутые загаром.
– Все снимай, – сказал он.
Что-то новенькое. Обычно они делали это в одежде, что было практичней, пикантней и безопасней. Что Витя задумал? Что это с ним?
Она сняла блузку.
Ей было зябко. Кондиционер работал на полную мощность. Кожа покрылась мурашками.
Глаза Виктора тоже были холодными.
– Стесняешься? – спросил он.
– Нет.
– В чем тогда дело?
Она закинула руки за спину, расстегнула бюстгальтер и потянула вниз чашечки. Груди, одна чуть больше другой, плавно качнулись на холоде. Соски съежились, кожа покрылась мурашками.
Снимая последний предмет одежды, она залилась краской.
Глядя на русые волосы на ее лобке, он думал о том, как много фальши в этой крашеной глупой блондинке. Вот она – правда. Голая правда.
– Встань на стол, на колени, – скомандовал он.
Вся пунцовая, Ольга сняла туфли, встала на стул и дальше – на стол для совещаний, приставленный буквой Т. Встав на колени, она прогнулась как кошка и посмотрела ему в глаза – с вызовом и вопросом. Ее груди висели в просвете между предплечиями.
Наклонившись вперед, он впился в нее взглядом:
– Я хочу, чтобы ты поняла: то, что ты стоишь здесь с голым задом, не значит, что надо этим гордиться и всем это разбалтывать. Скромность украшает человека. Может, поженимся? А? Хочешь?
Девушка опустила взгляд.
– Да или нет? – жестко спросил он.
– Что если да?
Она села на стол, скрестив согнутые в коленях ноги и обхватив их руками.
– Я пошутил. А ты подумай над тем, что услышала, ладно?
– Да.
– Вот и отлично. Оденься. Сделай мне кофе.
Она спустилась на пол, оделась и, не взглянув ни разу на Моисеева, вышла. Она решила уволиться. Рыжая мразь. Обращается с ней как со шлюхой. Цирк тут устроил! Гребаный воспитатель! Пусть сам себя трахает! Сам делает кофе!
Она сделала кофе. Она вошла к Виктору с гордым независимым видом, с внутренним пламенем ненависти, твердо намереваясь выдержать образ, но – не выдержала. Уже через минуту она стояла возле окна со спущенной ниже колен юбкой, и он входил в нее сзади.
Во время оргазма она раздумала увольняться.
Глава 8
Саша вышел из блока и вдруг спохватился: забыл деньги. Деньги – грязь, но кто нальет пиво бесплатно?
Надо вернуться.
Он не был суеверным. Случалось, плевал через левое плечо и стучал три раза по дереву в редкие мгновения слабости, но вот, пожалуй, и все. Он не клал деньги под пятку перед экзаменом, не боялся черных кошек и чертову дюжину, ел из тарелок с трещинами и не смотрелся в зеркало, когда возвращался.
Из блока напротив вышел заспанный и взлохмаченный Родя Клевцов. Как правило, он пребывал в одном из трех состояний: слегка пьяный, пьяный в дупель, с похмелья. Он музыкант и поэт. Учится абы кабы, с четверки на тройку, но учителя его любят. Голубые глаза из-под шапки светлых волос смотрят загадочно и необычно. Есть внешнее сходство с Куртом Кобейном, хрипловатый надрывный голос; кроме того, он левша – в общем, он местный Курт. «Nirvana» – его любимая группа. Жаль, два с половиной года назад Курт Кобейн разнес себе голову из ружья и больше ничего не напишет и не споет. Он мертв. Но он жив. Как посмотреть.
Философия Роди – свобода. Свобода мыслей, чувств, выбора. Родя считал, что нужно ЖИТЬ, а не существовать скучно и серо, во всем себя ограничивая. ЖИТЬ ЯРКО. Быть раскрепощенным и честным. Любить. Творить. Страдать и принимать страдание как часть жизни. Быть зачатком Сверхчеловека. Его философия была близка Саше, но Саша знал, что не сможет следовать ей в столь чистом, выкристаллизованном виде. Родя старается. Иногда даже слишком. Не хочется думать о том, что он плохо кончит. Желание жить по полной, открытость и лихость, острая реакция на реальность, – это притягивает и пугает. Случаются у него и черные периоды, черней самой черной ночи. Он превращается в свою тень, мрачную, злую, немногословную, и ходит как приведение по коридорам – как правило, пьяный. Словно два человека живут в нем, и никогда не знаешь, кого из них встретишь. Родя увлекается философией, любит Ницше и может долго рассуждать на отвлеченные темы, в особенности когда выпьет. Пьет он часто.
Судя по его внешнему виду, вчера приняли крепко. Они всю ночь пили и пели, и легли спать под утро. Темные круги под глазами, бледность, припухлости и помятости, – как ни странно, Роде все это шло и усиливало рокерскую харизму.
– Здорово, – сказал Родя. Они пожали друг другу руки. – Как оно?
Взгляд голубых глаз остановился на Саше.
– Еду к Вике. Правда, деньги чуть не забыл.
– Классно. – Родя говорил, превозмогая похмелье. – По-человечьи поешь. А я за кефиром.
– Может быть, лучше пива?
– Не-а. Не надо. Снова я забухаю. Не доверяю себе, Сань. Другим – да, себе – нет.
– За тобой надо записывать, – сказал Саша.
– Сразу в анналы, – вяло скривился Родя.
– Мы купим пива. Там не бодяжат.
– Где?
– На Дзержинского.
– А! Это не близко.
Кажется, он подумывал-таки о пиве.
– Блин, ну мы дали стране угля – на весь год хватит. – Родя поморщился. – Тебя подождать?
– Я быстро.
Саша вернулся через минуту.