C-dur
Шрифт:
– Сань, ты скажи, почему я бухаю, а? – спросил Родя. – Пью, пока не нажрусь. Вчера вон ногу поранил и даже не помню где.
Подняв штанину драных застиранных джинсов, он показал Саше свежую гематому на голени.
– Так и живем, Сань. День едим, а три пьем. А вообще, чем не жизнь? Выпил, утром опохмелился, попробовал вспомнить что было, не вспомнил – снова пьешь. Снова весело. Главное ведь, чтоб весело было, да?
Они вышли на лестницу.
– Родя, если будешь так пить, в тридцать выбросишь печень на свалку. И поджелудочную.
– Думаешь, лучше сдохнуть в семьдесят с уткой под жопой?
– Это не твой случай.
– Да.
– Экономистом. – Саша сказал это так, словно ему было стыдно.
– Ты, главное, будь человеком, а мерс купишь, с этим проблем не будет, парень ты башковитый. А меня бросили в воду и не сказали, как и куда плыть. Я сам учусь и прокладываю свой курс.
Саша нажал на кнопку вызова лифта.
– Родя, есть новые песни? – спросил он.
– Не-а. Не пишутся.
Родя был гением. Его песни были искренними и настоящими – как он сам. Саша тоже писал, но куда ему с грыжей до местного Курта, с его саморазрушением и нервами, рвущимися в каждой песне? Родя закончил музыкальную школу по классу гитары, играл в местной рок-группе «Капля крови», играл изобретательно, мастерски, вдохновленно, и Саша, время от времени заглядывая в гараж, где репетировала группа (у них были свои поклонники и даже случались мелкие заработки), наблюдал с удовольствием за игрой Роди. Присоединяясь к ним, он вел ритм, а Родя жег соло. И в жизни, и в творчестве Родя был на пределе. Каждому делу, каждому мигу он отдавался полностью, без остатка. Если пил, то пил, если пел, то пел, если дрался, то дрался. Если влюблялся, то как Ромео в Джульетту.
Подвергая себя самоанализу, Саша видел в себе червоточинки фальши. Да, он говорил о свободе, ненавидел штампы и лицемерие, трахался в общественных местах (в примерочных, в подъездах, в пустых вагонах метро), писал стихи, песни, сносно играл на гитаре, спорил с преподами, отращивал волосы или бороду (либо то и другое одновременно), – но в этой свободе, в стихах и песнях, в жизни в целом он не дотягивал до Клевцова, с его одержимостью и пронзительностью, с отрицанием всего, что, по его мнению (по его искреннему, не показному мнению) было мусором, трэшем. Саша не мог идти той же дорогой, след в след за Клевцовым, по серпантину, по самому краю пропасти. Ему было страшно. Он хотел жить долго и счастливо, но не как все: не штампом, не банальностью, не большинством. Как сделать это, он пока не придумал. Он боролся с фальшью как мог. Он что-то доказывал. Он убеждал себя и других. Но фальшь оставалась. Маленькая, гадкая, неистребимая. Она его спутница. Она хочет быть с ним до конца его дней.
На крыльце Саша и Родя расстались.
Саша пошел к остановке, а Родя – за пивом (или кефиром?).
Погода радовала. Тихая осень была наполнена легким чувством радости бытия. Сентябрьский воздух был чист и прозрачен. Деревья, одетые в яркие платья, радовались теплу.
Подъехал троллейбус.
Саша вошел через заднюю дверь и нос к носу столкнулся с грузной красномордой кондукторшей, впившейся в него взглядом.
– Предъявляем проездные документы! – грозно гаркнула тетка.
Вышло так громко, что многие обернулись.
Саша стал думать. С одной стороны, не в его принципах было платить за проезд (он пользовался поддельными проездными – брал старый и подправлял
Он вытащил деньги.
– Будьте добры, мне счастливый билетик.
– Какой будет, такой будет, – буркнула тетка.
Конечно же, билет не был счастливым. Ладно. Он и без этого счастлив.
Он сел к окну. За окном проплывала улица Фрунзе со свойственным ей колоритом: здесь, почти в центре города, многоэтажки чередовались с частным сектором и пустырями, а между Центральным и Дзержинским районами вообще не было жизни, здесь не ступала нога человека.
Вдруг встрепенувшись, Саша полез во внутренний карман джинсовой куртки. Нащупав там что-то, он успокоился. Он не забыл главное – презервативы. Как-никак, едет к Вике. Три дня не было секса. Правда, Вика там не одна, с Леной, но это им не помеха. Пока они любят друг друга, Лена пьет чай на кухне. Чисто теоретически он не против секса втроем, но идея, в шутливой конечно форме, не находит поддержки у Вики. Более того, Вика ревнует его к Лене: ей кажется, что Лена неровно к нему дышит. Он был бы рад, если бы это было так. Это приятно – когда тебя любят, пусть ты и не знаешь, что с этим делать.
На следующей остановке вошла маленькая сухонькая старушка. Очень старая, лет восемьдесят, в бедном сером плаще и темно-синем платке. В одной руке она держала костыль, в другой – оранжевую авоську, родом из детства Саши.
Саша, сидевший на первом ряду, понял, что бабушка сядет рядом. Старческий запах, старческая болтовня – Господи, нет!
Бабушка села.
Ничем от нее не пахло.
Взглянув на нее сбоку (маленькие дряблые щеки, впадины у беззубого рта, бесцветные губы), он отвернулся к окну. Он вспомнил вопрос Роди: «Ты кем хочешь стать»? – «Экономистом». Юношеские мечты преданы? Или есть шанс стать тем, кем хотел стать? Хватит ли сил и решимости?
– Милый мой, – послышался старческий говорок, – у тебя счастливый билетик?
Вернувшись в воющий, набирающий скорость троллейбус, на изрезанное дерматиновое сиденье, к бабушке в темно-синем платке, он ответил ей коротко, без эмоций:
– Нет.
Он знал – это только начало. Бабушка не отстанет.
– В следующий раз, значит, будет. Ты молодой, тебе счастье положено. А я вот на пенсии, не покупаю билеты. Далёко ли едешь?
– До «Северной».
Он настроился на вежливое общение с бабушкой, по возможности с использованием двух слов – «да» и «нет».
– Я дальше, до «Сада Дзержинского».
Очень за вас рад. И за себя.
– К невесте, чай, едешь?
– Да.
– Парень видный. Как девушку звать?
– Вика.
– Вика? Ой, милый мой, я ж тоже Вика. Вот оно как.
Бабушка разволновалась. Суетливо поправив платок, она убрала под него выбившуюся белую прядь.
– Вот оно как, – повторила она. – Знатная девка?
– Да.
– Я, милый мой, тоже была – ух! Вся деревня по мне сохла. Вышла я за Алешку Зайцева, за плотника нашего. Сын первый родился, Петенька, в двадцать третьем. Саша потом, Павлик. Все воевали. – Бабушка сделала паузу. – Всех немцы убили. Двое обратно приехали, родненькие, а Павлика, младшенького, не нашли. Плакала я долго, все слезы выплакала. Снова вышла замуж. Дочка у нас родилась, Танечка. Трое внуков. К младшенькой еду, к Поличке, пока силы есть. Годиков-то много уже, годики нас не жалеют.