Царь-гора
Шрифт:
– Знаете, Аглая, – произнес он, – за последние дни в моей голове уместилось столько разных впечатлений… но вы – самое прекрасное из всех, достойно венчающее мое долгое путешествие. И эта холодная неприютная ночь после встречи с вами расцвела в моей душе фейерверком неземных грез наяву…
Он хотел сказать еще что-то, столь же витиеватое, но она прервала поток красноречия:
– Лучше вам не грезить наяву, а пойти в дом и хорошенько отогреться, чтобы не стучать так зубами. Мы уже пришли.
Она нажала на кнопку звонка в заборе, окружавшем деревянный дом с палисадником.
– Это у меня от волнения, – объяснил Федор, пытаясь унять дрожь. – Если бы я знал, что на краю света живут такие девушки, как вы… словом, мне хочется сделать вам какой-нибудь подарок, но мне совершенно нечего…
– И хорошо, что нечего.
– Могу я по крайней мере…
– По крайней мере можете, но не более, – смеясь, ответила Аглая.
– Какого лешего там принесло? – донеслось от двери дома.
Дед Филимон с фонарем в руке и в тапочках прошлепал к калитке, посветил на них.
– Ты, девка, видать, сдурела, – сказал он Аглае, – по ночам тут бродишь. А это что за наглая морда с тобой? Не признаю никак.
– Это, дед, твой внук, – досадуя, ответил Федор. – Из Москвы.
Две секунды дед Филимон набирал в грудь побольше воздуха.
– Федька!!! Приехал, паршивец этакий!!
Он выронил фонарь и бросился обнимать внука, издавая радостные вопли на всю улицу. Когда Федору наконец удалось вздохнуть и оглянуться, Аглаи не было. Она бесшумно исчезла вместе с лошадьми.
За несколько дней в Усть-Чегене Федор обжился: наладил дорогу в поселковый магазин, свел знакомство с местными псами, которые делили территорию между тремя деловито снующими стаями, и обнаружил в двухстах метрах от села юрты алтайских туземцев. Правда, об их аборигенском происхождении он догадался не сразу и поначалу принял деревянные постройки за врытые в землю избушки. Вблизи «избушки» оказались круглыми и практически без окон, зато имели двери, из чего Федор заключил, что здешние туземцы – стойкий народ: приспосабливают к своим обычаям цивилизацию, а не цивилизация приспосабливает их к себе, как случилось с остальной Россией, за каких-то несколько лет приспособленной для нужд белого человека с Запада.
Обрадовавшись соседству стойких аборигенов, Федор попытался выяснить, имеется ли среди них шаман, но ничего не добился. Они то ли не хотели его понимать, изображая незнакомство с русским языком, то ли делали вид, что непосвященным чужакам к их языческой духовности доступа нет. Впрочем, могло быть и иное объяснение. Над юртами, как кресты над церквами, возвышались телевизионные антенны, а на двух прилепились спутниковые тарелки. Федор разочарованно рассудил, что духовная основа здешних язычников все же повредилась в результате столкновения с цивилизацией и искать ему тут нечего. Вероятно, где-то в глубине гор эта основа еще сохранялась в первозданной младенческой чистоте, но для путешествия в горы было слишком холодно.
Курайская и Чуйская степи, между которыми расположился Усть-Чегень, отличались от прочего Алтая, и горного южного и степного северного, отвратительным климатом. Зимой до минус шестидесяти, ночные заморозки ковали землю до середины июля. К началу августа в горах принимался за работу осенний маляр, расплескивал из ведра свои краски. Федору с непривычки было жутковато в этой полупустыне. Над головой круглый год сияло солнечное небо, а под ногами на много метров вглубь уходил вечномерзлый грунт, по берегам рек превращавшийся в топь. Дед Филимон стращал пыльными бурями и экономией воды, по ночам же из степи доносился голодный вой волков. Хотя у этих-то, по мнению Федора, еды хватало вдоволь: в горах, кроме овечьих и козьих стад, паслось множество разной добычи, вокруг поселка днем шныряли зайцы и рыли норы сурки. Однажды он с изумлением встретил тушканчика – зверек услышал его приближение и ускакал на двух лапах, заметая след длинным хвостом.
Аглая снова повстречалась Федору лишь неделю спустя, хотя все эти дни он нарочно ходил по поселку, украшая свою внутреннюю жизнь и медленное течение времени мыслью о ней.
От деда он узнал, что девушка работает в туристической лавочке, организующей конные экскурсии по окрестностям. Ходит за лошадьми, когда те простаивают без дела, выпасает в горах.
– Ладная девка, – со значением молвил дед. – Сирота сиротой, а толк знает. Ты, Федька, у себя в столицах невесту не завел еще?
– Я, дед, от них сбежал, от невест этих, – сказал Федор, почесывая за ухом серого сибирского кота Басурмана. – Дуры одни.
– Уж вижу, что сбежал, – прищурился дед. – А то хочешь, мы тебя здесь оженим? Оженим, мать, Федьку? – крикнул он бабушке Евдокинишне, тихо лежавшей за занавеской. Ответного слова от нее никто не ждал уже много лет, но дед Филимон привык вовлекать ее для порядка в разговор.
– Жениться я, дед, не хочу.
– Чего ж ты хочешь? – прямо спросил тот. – Просто так под юбки девкам лазать? Я в твоих годах уже дите нянчил и второго дожидался. А ты о чем думаешь?
Он вытряхнул из картонной коробки на стол маленькие костяные статуэтки, и, нацепив на нос очки, принялся рассматривать их.
– Я, дед, думаю о том, что жизнь слишком коротка и надо ее употребить с пользой.
– Это как, например? – Дед отвлекся от фигурок и, сдвинув очки на лоб, взглянул на внука.
– Например, в размышлениях о вечном и смысле бытия, – размечтался Федор. – Или вот о том, как и почему, и за какие заслуги нам даруется в этой жизни красота. А главное – кем. Невозможно же всерьез верить, что красота есть всего лишь продукт слепой жизнедеятельности безликих сил природы… Если не сказать вторичный продукт…
– Ну и какая в этом, Федька, по-твоему, польза?
– Безусловно, она есть, – с досадой ответил внук. – Но какая, этого я еще не придумал.
– Ну, думай, думай. К пенсии, может, чего надумаешь, – сморщился дед и стал укладывать фигурки в коробку. – Анархист ты, Федька.
– А я этого не скрываю. В отличие от тебя.
– Чего это я скрываю? – удивленно осведомился дед Филимон.
– Да то, что ты контрабандист. – Федор показал на коробку. – Вот она, статья дохода. А государству убыток.