Царь-гора
Шрифт:
Федор закрыл глаза, сосчитал до трех и снова посмотрел на водителя. На плечах у того по-прежнему сидела мохнатая медвежья голова, а в зеркале отражалась звериная морда. Ниже головы был буро-зеленый плащ, под ним выпукло обозначалось женское естество. Когда морда начала поворачиваться, Федор толкнул дверь и выпал из машины. В несколько кувырков его отбросило к тротуару, ехавшие следом два автомобиля, страшно проскрежетав, воткнулись друг в дружку.
Держась обеими руками за голову, Федор поднялся и, шатаясь, побежал прочь. Сзади кричали, свистели, но остановить
В контакт с родителями, особенно отцом, Федор старался входить как можно реже. На собственные деньги он снимал отдельную квартиру, куда водил девиц легкомысленного поведения и привозил с вокзала курьеров из Сибири, снабжая последних большим количеством слабительного. Ужин в кругу семьи, случавшийся не так часто, почти всегда оказывался расстройством и разочарованием и без того слабых надежд. Но в этот раз все пошло как-то по-особенному наперекосяк.
Заготовленная речь вылетела из головы во время кувыркания на дороге под колесами машин. К тому же, хотя Федору и удалось убедить себя, что медвежья башка соткалась у него в мозгу из спиртных паров, состояние его оставалось взвинченным и нервным. А к утреннему пластырю добавилась обширная ссадина на скуле.
– С таким лицом тебе стоять в переходе с протянутой рукой, – холодно заметил отец за столом.
– Да, пожалуй, мне следует круто поменять свою жизнь, – отозвался Федор.
Но отцу на этот раз было не до его жизни. Он числился третьим в списках своей партии на выборах в областную думу, и за ужином говорил только о политике, впрочем, как всегда, и о плохом состоянии демократии в России. Мать доверчиво поддакивала. Федору ничего не оставалось, как работать за оппозицию.
– Я думаю, – сказал он, – что демократия, если она честная и непредвзятая, должна хоть раз сама себя отменить. Самым демократическим путем. Кстати, прецеденты в мировой истории были, я имею в виду Древнюю Грецию. Но в наше время ей просто не дадут этого сделать – начнут бомбить.
– Ты в этом ничего не смыслишь, и лучше тебе помолчать, – нахмурился отец.
– Меня лишают права голоса? – поинтересовался Федор.
– Ну почему же. Если тебе так хочется поговорить о правах человека…
– Права человека – примитивная политическая ложь, – желчно сообщил Федор. – У человека только одно настоящее право – оплакивать себя. А поиски всеобщего демократического счастья – это поиски Беловодья, бессмысленной мифической страны справедливости и тупого довольства.
– Интересный поворот темы, – сказал отец и обратился к матери: – Наш сын в перерыве между пьянкой и гулянкой прочитал книжку «Вся философия за 90 минут» и возомнил себя Сократом.
– Тогда уж Платоном, – уточнил сын.
– Какие еще сравнения ты почерпнул оттуда?
– Демократия – это политический СПИД, – заявил Федор. – Она разрушает защитные механизмы государства. Сама по себе она ноль, но открывает дорогу чему-то более отвратительному. И кстати. Каков процент педерастов в вашей уважаемой партии? Поскольку это…
– Вон из-за стола! – рявкнул отец. – Наглец!
– …прямейший показатель уровня демократических свобод, – договорил Федор, вставая, и вздохнул печально: – Все меня сегодня гонят. Никому я не нужен.
Он отправился в свою комнату и лег на старый диван, который не разрешал матери выбрасывать – слишком удобен был для одиноких размышлений. На этой лежанке Федор проводил лучшие часы жизни. На продавленном и протертом, покрытом пледом диване он обретал цельность своей противоречивой натуры, обычно разрываемой на части мощными влияниями окружающей среды. Вот и теперь враждебные лагеря внутри него затихли, и он смог спокойно обдумать свое неустойчивое положение в этом мире. Было очевидно, что он остался без средств и без отцовской денежной подпитки: после такого разговора даже о простом примирении думать было сложно. В этот момент Федору вспомнилось, как он излагал Елене Модестовне свежее видение темы диссертации. А ведь, если вдуматься, очень изящно, отточенно было сформулировано, учитывая, что новое название взялось из воздуха. Теперь мысль о гражданской войне как действующем проекте завладела его воображением и повела вперед. От враждующих лагерей внутри него самого, из-за которых пострадала Елена Модестовна, став его смертельным врагом; от скандала за столом, проделавшего еще одну пробоину в семейных отношениях…
В комнату вошла мать, села на край дивана. Федор взял ее ладонь и положил себе на лоб.
– Мама, я уезжаю, – произнес он. – Ты дашь мне денег?
– Это неправда, что ты никому не нужен, – сказала она.
Он поцеловал ее руку.
– Но мне нужно уехать. Я не могу объяснить. Скажи, наш дед на Алтае еще жив?
Мать щелкнула его пальцем по голове.
– Не стыдно задавать такие вопросы? Папа жив-здоров, занимается какой-то коммерцией. И бабушка жива.
– Прабабка? – удивился Федор. – Сколько же ей лет?
– Сто первый пошел.
– А мне не придется менять ей подгузники и кормить с ложки? – озаботился Федор.
– Ничего, это пойдет тебе на пользу, – ответила мать. – Я дам тебе денег, – сказала она, уходя.
Федор, обрадованный таким исходом, стал искать старый походный рюкзак. Ехать на вокзал он собирался с утра. Потом он так же долго отыскивал завалившийся под стол пиликающий телефон и еще какое-то время раздумывал, отвечать ли, ведь все связи уже порваны и в прежнее возврата нет. Наконец он решил, что это могут быть бывшие работодатели и не нужно, чтобы они хватились его раньше времени.
Голос в трубке опять оказался незнакомый, хриплый, прокуренный, но явственно женский.
– Никуда ты не поедешь.
Федор похолодел, вообразив, что квартира прослушивается и бандиты держат его на крючке.
– Почему молчишь? – спросила трубка, выдохнув ему в ухо. – Страшно? Слишком пугливый.
Федору неожиданно отчетливо представилась медвежья косматая башка, разговаривающая по-человечески. Хотя у него не имелось никаких разумных оснований так думать, отделаться от этой липкой картины в голове никак не получалось.