Царь и султан: Османская империя глазами россиян
Шрифт:
Исследователи имперского измерения российской истории до сих пор концентрировались на проблематике взаимодействия между имперским центром и элитами, с одной стороны, и населением окраин, с другой. Взаимодействие же России и других континентальных империй зачастую оставалось уделом специалистов по истории международных отношений, войн и геополитики [35] . Настоящая работа стремится инкорпорировать эти предметы в «новую историю империй». Она основывается на недавних исследованиях культурной истории дипломатии и войны и демонстрирует, что отношения с Османской империей были ключевым аспектом имперского опыта России в XVIII и XIX веках [36] . Переговоры и сражения с османами составляли контекст культурной вестернизации российских элит, а затем и формирования русских национальных традиций в дипломатии и военном искусстве.
35
Bobroff B. Roads to Glory: Late Imperial Russia and the Turkish Straits. London: I.B. Tauris, 2006; Davies B. Warfare, State and Society on the Black Sea Steppe, 1500–1700. London; New York: Routledge, 2007; Davies B. Empire and the Military Revolution: Russia’s Turkish Wars in the Eighteenth Century. London; New York: Continuum, 2011.
36
Bell D. The First Total War: Napoleon’s Europe and the Birth of Warfare as We Know It. Houghton: Mifflin Co., 2007; Black J. A History of Modern Diplomacy. London: Reaktion Books, 2010.
До сих пор дипломатия и войны не пользовались
37
Наиболее значимыми работами по теории международных отношений, написанными с позиций «реализма», являются: Carr E. The Twenty Years Crisis, 1919–1939: An Introduction to the Study of International Relations. London: Macmillan, 1946 [1939]; Morgenthau H. Politics Among Nations. New York, NY: Alfred A. Knopf, 1948; Aron R. Peace and War: A Theory of International Relations. London: Weidenfeld and Nicolson, 1966; Bull H. The Anarchical Society: A Study of Order in World Politics. New York, NY: Columbia University Press, 1977; Wright M. Power Politics. Harmondsworth, England: Penguin Books, 1986; Gilpin R. Global Political Economy – Understanding the International Economic Order. Princeton: Princeton University Press, 2001.
38
Miller А. Between Local and Inter-Imperial: Russian Imperial History in Search of Paradigm // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2004. Vol. 5. No. 1. P. 7–26; Rieber A. The Comparative Ecology of Complex Frontiers // Imperial Rule / Eds. A. Miller, Al. Rieber. Budapest: Central European University Press, 2004. P. 177–208; Miller A. The Value and the Limits of a Comparative Approach to the History of Contiguous Empires on the European Periphery // Imperiology: From Empirical Knowledge to Discussing the Russian Empire / Ed. Kimitaka Matsuzato. Sapporo: Slavic Research Center, 2006. P. 11–24.
Культурная история российских посольств в Константинополь и «турецких кампаний» российской армии демонстрирует, что в раннемодерный период и даже в XIX веке не существовало единообразной формы ведения дипломатических переговоров и войн. Вместо этого был конфликт между различными культурами ведения войны и переговорами о мире, и этот конфликт в конечном счете не сводился к столкновению европейских и восточных норм. Хотя царские дипломаты и военные при каждом удобном случае подчеркивали чуждость османов принципам и практикам европейской дипломатии и военного искусства, их собственные принципы и практики также отклонялись от европейских. Вот почему трудно говорить о дипломатии и войне как универсальных формах взаимоотношений между империями, как формах, в которые облекалось соперничество между ними. Вместо этого сами способы ведения войны и переговоров о мире были предметами борьбы, в ходе которой соперники старались навязать друг другу предпочтительные формы дипломатии и войны и сделать их нормативными. Исследование этой борьбы демонстрирует гетерогенность самого пространства взаимодействия между империями, дополняющую гетерогенность политико-административного пространства самих империй, которую помогла выявить новейшая историография.
Противостояние России и Османской империи для новой истории империй – не просто иллюстрация значения культурной истории дипломатии и войны для понимания взаимодействия между империями. Это противостояние представляет собой интерес для понимания того, каким образом сложность и гетерогенность империй становились предметом рефлексии в период преобладания представлявшихся монолитными великих держав. Российский исторический нарратив, сформировавшийся в начале XIX века, скрывал принципиальную гетерогенность имперского пространства, для которого были характерны сложные отношения между центральными органами управления и региональными элитами, а также существование конфессиональных и этнических иерархий. На первый взгляд репрезентации османского «другого» имели тот же эффект в той степени, в какой эти репрезентации помогали сформировать гомогенный и унитарный имперский субъект. Этнические и конфессиональные различия между великороссами, малороссами и балтийскими немцами в российской имперской элите отступали на второй план, когда все они начинали говорить о деспотизме османских пашей, самоуправстве янычаров или фанатизме улемов.
В то же время конструирование российской идентичности в дневниках, мемуарах, описаниях путешествий и статистических обзорах, посвященных Османской империи, сопровождалось открытием ее религиозного и этнического многообразия. Держава султанов не только была предметом беспрецедентного количества публикаций в постпетровской России. Османская Турция так же стала первым государством, которое россияне стали воспринимать и описывать в качестве империи в современном смысле этого слова, то есть как систему доминирования одной группы или территориального образования над другими группами или территориями. Российские наблюдатели зафиксировали властные отношения между Османами и их христианскими подданными, а также между различными этническими подгруппами последних. Те же категории для описания Австрийской империи или самой России были применены гораздо позже. Читатели «толстых журналов» XIX века узнали об отношениях господства и подчинения, существовавших между османскими мусульманами и христианами, греками и славянами, задолго до того, как их стали заботить положение и удельный вес православных, католиков, лютеран и мусульман (или великороссов, малороссов, белорусов, поляков, немцев и евреев) в самой Российской империи.
Наряду с вкладом в историографию ориентализма и империи настоящая работа представляет собой и определенное дополнение к недавним исследованиям политической роли религии в царской России. Историки России Нового времени испытали влияние ренессанса, произошедшего в исследованиях религии [39] . В результате религия в целом и православие в частности составили предмет значительного числа работ, посвященных имперской проблематике в последние два десятилетия [40] . Историки, специализирующиеся на причерноморском регионе, обратили внимание на роль религиозных сектантов в построении Российской империи в Закавказье и на процесс интенсивной христианизации Крыма, начавшийся спустя полстолетия после его присоединения к России в 1783 году [41] . Несомненный прогресс был достигнут в понимании роли ислама в отношениях России с Османской империей [42] . Ввиду важности религиозных акторов по обе стороны Черного моря возникает соблазн рассматривать русско-турецкие войны как преимущественно религиозный конфликт. Характерным примером в этом смысле является недавняя история Крымской войны, вышедшая под заглавием «Последний крестовый поход» [43] .
39
Полезный обзор этого направления исследований можно найти в: Werth P. Lived Orthodoxy and Confessional Diversity: The Last Decade on Religion in Modern Russia // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2011. Vol. 12. No. 4. P. 849–865.
40
Из этих работ наиболее важными являются: Geraci R. Window on the East: National and Imperial Identities in Late Tsarist Russia. Ithaca, NY: Cornell University Press, 2001 (см. рус. пер.: Джераси Р.Окно на Восток: Империя, ориентализм, нация и религия в России. М.: Новое литературное обозрение, 2013); Of Religion and Empire: Missions, Conversion, and Tolerance in the Russian Empire / Eds. R. Geraci, M. Khodarkovsky. Ithaca, NY: Cornell University Press, 2001; Вишленкова Е. Заботясь о душах подданных: религиозная политика в России в первой четверти XIX века. Саратов: Издательство Саратовского университета, 2002; Werth P. On the Margins of Orthodoxy: Mission, Governanace and Confessional Politics in Russia’s Volga-Kama Region, 1805–1917. Ithaca, NY: Cornell University Press, 2003; Crews R. Empire and the Confessional State: Islam and Religious Politics in Nineteenth-Century Russia // American Historical Review. 2003. Vol. 108. No. 1. P. 50–83; Crews R. For Prophet and Tsar: Islam and Empire in Russia and Central Asia. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2006; Brower B. Turkestan and the Fate of the Russian Empire. London: Routledge Curzon, 2003; Арапов Д.Ю. Система государственного регулирования ислама в Российской империи, последняя треть XVIII – начало XX в. M.: МПГУ, 2004; Staliunas D. Making Russians: Meaning and Practice of Russification in Lithuania and Belarus after 1863. Amsterdam: Rodopi, 2007; Morrison A. Russian Rule in Samarkand, 1868–1910: A Comparison with British India. Oxford: Oxford University Press, 2008; Skinner B. The Western Front of the Eastern Church: Uniate and Orthodox Conflict in 18th-Century Poland, Ukraine, Belarus, and Russia. DeKalb: Northern Illinois University Press, 2009; Долбилов М.Д. Русский край, чужая вера: этноконфессиональная политика империи в Белоруссии и Литве при Александре II. M.: Новое литературное обозрение, 2010.
41
Breyfogle N. Heretics and Colonizers: Forging Russia’s Empire in the South Caucasus. Ithaca, NY: Cornell University Press, 2005; Kozelsky M. Christianizing Crimea: Shaping Sacred Space in the Russian Empire and Beyond. DeKalb, IL: Northern Illinois University Press, 2010.
42
Karpat K. The Formation of Modern Nationhood: Turkism and Pan-Islamism in Russian and the Ottoman Empire // Politicization of Islam: Reconstructing Identity, State, Faith and Community in the Late Ottoman State. Oxford University Press, 2001. P. 276–307; Meyer J. Immigration, Return, and the Politics of Citizenship: Russian Muslims in the Ottoman Empire, 1870–1914 // International Journal of Middle Eastern Studies.2007. Vol. 39. No. 2. P. 15–32; Kane E. Odessa as a Hajj Hub, 1880s – 1910s // Russia in Motion: Cultures of Human Mobility Since 1850 / Eds. E. Avrutin, J. Randolph. Urbana: University of Illinois Press, 2012. P. 107–125; Smiley W. The Meanings of Conversion: Treaty Law, State Knowledge, and Religious Identity among Russian Captives in the Eighteenth Century Ottoman Empire // International History Review. 2012. Vol. 34. No. 3. P. 559–580.
43
Figes O. Crimea: The Last Crusade. London; New York: Penguin, 2011.
Религия очевидным образом вновь стала модным предметом среди историков царской России, однако не стоит преувеличивать ее роль в истории отношений России и Османской империи. Во-первых, утверждение о том, что религия играла важную роль в этих отношениях весьма неоригинально, если принять во внимание часто упоминаемую роль России как «покровителя» православных подданных османского султана [44] . Во-вторых, тем, кто пытается представить конфликт России и Османской Турции как позднейший православный аналог средневековых католических крестовых походов, придется объяснить, почему примирительный подход первых московских царей сменился более агрессивным настроем по отношению к Османской империи как раз в тот момент, когда православное мировоззрение утратило монопольное положение в российской элите. Ввиду очевидной вестернизации и секуляризации элит постпетровской России акцент на сохраняющейся роли религии в российско-османских отношениях может скрыть важные изменения, которые претерпело российское восприятие державы султана на протяжении XVIII и XIX столетий. Принимая во внимание одинаковую опасность как недооценки, так и переоценки роли религии в истории все еще традиционного, но уже модернизирующегося общества, автор данной работы постарался учесть как религиозные, так и светские элементы в российско-османских отношениях, а также проследить их изменяющееся соотношение на протяжении столетий.
44
Свежий анализ проблемы российского протектората представлен в: Taki V. Limits of Protection: Russia and the Orthodox Co-Religionists in the Ottoman Empire. Pittsburgh, PA: Center for Russian and East European Studies, 2015.
Находящиеся в распоряжении историков источники необходимым образом ограничивают сферу исследования узким пространством письменной культуры, которая в период до Крымской войны во многом еще совпадала с культурой имперских элит. В течение полутора столетий, последовавших за «петровской революцией», конфессиональный и этнический состав российских элит эволюционировал в сторону большей гетерогенности, а их мировоззрение значительно секуляризировалось. Эти тенденции наиболее очевидны в последней трети XVIII и первой трети XIX века – период, когда русско-турецкие войны стали наиболее частыми. Поэтому неудивительно, что дневники и воспоминания российских участников этих войн, составленные представителями полиэтничного и многоконфессионального офицерского корпуса, рассматривали противника с точки зрения «цивилизованных» военных, а не с точки зрения православных верующих. Религия играла более важную роль в других аспектах культурных контактов России с Османской империей, прежде всего в отношениях с православными единоверцами и в феномене плена. Однако и в нарративах плена в Османской империи, и в описаниях христианских подданных султана на протяжении XVIII века можно наблюдать признаки секуляризации. Хотя религиозная точка зрения на плен и на единоверцев никогда не исчезала, со временем она дополнялась более светскими системами координат.
Наряду с кратким описанием того, о чем эта книга, необходимо обозначить и то, чем она не является. Это не история Османской империи. Автор старался избегать собственных суждений о военной организации османов или об общей исторической эволюции их державы. На протяжении последних трех десятилетий историки-османисты подвергли серьезной критике тенденцию западных авторов рассматривать Османскую Турцию как типичный пример «азиатского деспотизма», коррумпированного и обреченного на гибель. Они продемонстрировали, что даже после изменения баланса сил в пользу ее исторических соперников Османская империя продолжала оставаться развивающейся и жизнеспособной организацией, которой удалось ответить на многие вызовы в условиях все возрастающей международной конкуренции [45] . Симпатизируя данной ревизионистской тенденции в историографии, автор этих строк никоим образом не подписывается под многочисленными утверждениями цитируемых им российских и европейских авторов XVIII и XIX веков об османском «варварстве», «моральном разложении» и «упадке». Тем не менее ложные представления об историческом сопернике могут многое рассказать о том обществе, которое их породило. Вот почему не соответствующие действительности российские описания реалий Османской империи представляют собой важный аспект интеллектуальной истории царской России, вклад в которую стремится сделать данное исследование.
45
Среди «ревизионистских» исследований особенно стоит отметить: Owen R. The Middle East in the World Economy, 1800–1914. London: Methuen, 1981. P. 1–24; Abou-El-Haj R. Formation of the Modern State: The Ottoman Empire, Sixteenth to Eighteenth Centuries. Albany: State University of New York Press, 1991; Aksan V. Breaking the Spell of Baron de Tott: Reframing the Question of Military Reform in the Ottoman Empire, 1760–1830 // The International History Review. 2002. Vol. 24. No. 2. P. 253–277.
Наконец, необходимо обозначить отличия философских посылок, на которых основывается данная работа, и тех, которые стояли за большинством предыдущих исследований репрезентаций «другого». Одним из прискорбных последствий постмодернизма в гуманитарных науках стало некритическое восприятие провокационного тезиса Жака Деррида о том, что «существует только текст». В результате культурная история слишком легко отказалась от попыток реконструировать действительный человеческий опыт и обратилась исключительно к анализу текстуальных репрезентаций, рассматривая последние как замкнутый круг взаимосвязанных референций. В основе настоящего исследования менее радикальная предпосылка, согласно которой анализ текстов может и должен позволять реконструировать социальные феномены как совокупность конкретного человеческого опыта. Соответственно, дипломатия, война и плен рассматриваются ниже не только как различные аспекты репрезентации османского «другого», но и как измерения российского исторического опыта, связанного с Османской империей. Попытка дополнить анализ репрезентаций описанием опыта авторов этих репрезентаций составляет одну из основных особенностей этой книги в длинном ряду исследований текстуального конструирования «себя» и «другого».