Царевна, спецназ и царский указ
Шрифт:
Анжей, прислонившийся к дверному косяку, довольно осклабился.
— Мотивация!
— И ведь что ужасно! — колдун моргнул с самым трагическим видом, а Савелий тут же понятливо забулькал, подливая медовухи из кувшина в кружку Ратмира.
— Ты пей, пей, — участливо вздохнул он. Любого в отряде в такой ситуации сам Ратмир бы уже отпаивал успокоительным зельем. Впрочем, подобного обыкновенно не случалось — богатыри народ крепкий, чай не нежные девы. Но запасы успокоительного у ведуна всегда имелись — вдруг, в самом деле, девиц или детишек перепуганных спасать доведется!
Ратмир послушно сделал длинный глоток из кружки.
— Что ужасно, — продолжил он, — я не могу с ней ничего сделать! Светику бы шею намылил. Да ведь он бы и не наворотил такого! А она — мало что девица! Девицам вроде как шею мылить вовсе не подобает. Хотя некоторым ведь надо бы, надо! Так ведь и того мало. Ведь еще и особа царская! А я присягу давал. Вот как мне теперь ее от себя самого хранить и оберегать?
Савелий сочувственно вздохнул.
Особенно горько чародею было оттого, что свою собственную вину от тоже чуял. Ведь не подновил в подполе вовремя обереги от грызунов! А сделал бы все ко времени — и ничего бы не случилось. Да ведь кто мог знать, сколько бед от единственной мыши может стать, коли она с одной непутевой ученицей в своих злодейских замыслах объединится!
— Ну ведь ясно же, дураку ясно, какие зелья в каменных сосудах могут храниться!
— Какие? — Ратмир на это возмущенно вскинулся, и Савелий тотчас поправился. — То есть да! Ясно, конечно, какие!
— Особо опасные! А то и пуще того — экспериментальные. Да ни один ученик мага за такой фиал, не зная, не возьмется даже! А она мало что время настаивания сорвала, так еще и смешала незнамо с чем. И главное, мышь-то удрала, как почуяла, что жареным пахнет! И чего эта мышь в нормальном лесу сотворить теперь может? Зеленая!
— В яблоках! — поддакнул Савелий, и тотчас замолк, когда колдун повел на него бешеным взглядом.
— Непредсказуемые эффекты! И кто виноват? А маг-недоучка виноват, как обыкновенно и следует. Не предотвратил, допустил… А эта… и ведь хватает еще наглости кричать, что будто бы как лучше хотела… сказочница!
— Ты пей, пей. Хороша медовуха!
— А я как лучше хотела! — жаловалась тем же часом царевна, нахохленным воробушком сидя на крыльце, и Светик сочувственно поддакивал. — А он — никакой вообще благодарности! Ну подумаешь, зелье! И мышь… и полка… и все остальное!
Анжей, сидящий ступенькой выше, только хмыкнул.
— Вот где справедливость?! Я бы мышу эту подлючую изловила. Если бы вы подольше поездили, погеройствовали. Прибрала бы там… да он и не заметил бы ничего вообще! Ну осколки бы замела, склянки переставила — все равно у него там их много всяких! — здесь оба слушателя как-то подозрительно подавились, будто едва сдерживали смех, однако царевна ничего не заметила. Слишком занята была своей обидой. — Я ведь из самых лучших… Эка важность — эксперимент, видите ли, сорвала! Подумаешь! Я ведь повиниться хотела, мышу эту изловить, и вообще…
— Ты это Ратмиру расскажи, — усмехнулся Анжей. — Только не сейчас, а как охолонет чуток. А лучше поцветистей выдумай, поинтересней… чтоб так оторопел, что и злиться забыл. Вымести да прибрать у него все ж тебе придется. Полку-то, так и быть, мы сами назад приладим. Зелий да мазей его не вернуть, то уж дело ясное. Вот ты пока выметать-то будешь, и придумай поскладней сказочку.
Сказочку… Алька шмыгнула носом.
Не то чтобы ей и в самом деле плакать хотелось. Просто с детства осталась эта привычка — как надо за что оправдаться, так главное дело повиниться, губами дрожа, глазами похлопать да носом пошмыгать. Няньки, видя такое дело, тотчас сами утешать ее кидались.
Разве что Наина на такое никогда не велась, ну так она и не нянька.
На самом деле, если Альке было по-настоящему обидно или горько, она не плакала никогда. Как-то казалось это глупо, да и ни к чему. Когда горько — надо, чтобы просто кто-то обнял, да говорил что-нибудь. Неважно, что. Хоть бы и сказочку. А вот кто — и впрямь важно. Кто-то очень-очень родной.
Сейчас, сидя на крыльце, она почему-то вдруг особенно остро понимала, что как бы ни было — а не дома она. Некому за плечи обнять, пожалеть да утешить — даже если неправа.
— Не задувай свечу! — маленькая девочка сидит на постели в своей горнице, натянув одеяло до подбородка.
— Непременно надо задуть! — строго произносит ее сестра. На ней, как и на младшей царевне, длинная, до пят, ночная рубаха из беленого полотна с вышитым воротом. В руках у старшей девочки свеча. Еще одна стоит у Алькиной кровати. — Не приведи небо от такой беды, что от свечи статься может…
Наина делает шаг к двери, собираясь уйти к себе, и Алька понимает, что сейчас останется совсем одна. И кукситься перед сестрой бесполезно. Потому она говорит безыскусно и просто — что думает.
— Страшно мне.
Наина резко оборачивается и внимательно смотрит на сестренку.
— Отчего же?
Алька молчит. Как объяснить нелюдимой сестре, что страшнее всего на свете для тебя — оставаться одной? Наине одной хорошо небось — никто не тревожит, можно книжки свои вволю читать. Она и не любит, когда в ее горницу али светелку кто без спросу заходит. Алька этого не понимает. Самой ей одной быть вовсе невмоготу. Ну да, няньку, что в ее горнице всегда спала ночью, нынче она сама же и прогнала, за что-то рассердившись. И потом только поняла, что ночевать-то теперь одной придется. И тотчас за окном соберутся страшные тени. Припомнятся жуткие рассказы дворовых мальчишек, что нарочно друг друга пугали. Да что только не припомнится!
— Расскажи мне… сказку, — просит она вместо объяснений.
Наина вздыхает.
— Хорошо. Погоди поллучины.
Она уходит, и тотчас становится неуютно и боязно. Девочка, сжавшись в комок на своей постели, обхватывает руками колени и напряженно ждет. Выдумывать ужасы она умеет ничуть не хуже тех мальчишек. Да что там — куда как лучше! Уж что-что, а на воображение она никогда не жаловалась!