Цари и скитальцы
Шрифт:
Всё это Иван Васильевич отметил своими быстрыми глазами, с детства приученными улавливать взаимоотношения окружающих. Как медвежатник ходит у берлоги, так государь должен ходить по собственному дому, угадывая намерения домочадцев.
Отпущенный Елисей уехал следом. Где-нибудь на лесной дороге под Сергиевым посадом его возок догонит каптану [17] Леонида. Знать бы, о чём они заговорят... А ходят слухи, будто есть одержимые, способные слышать на большое расстояние. Отыскать бы такого...
17
...догонит
Какая нынче тусклая весна. Чем ближе к пасхе, тем медленнее тянется великий пост. В феврале думалось: дел невпроворот, дни улетают, яко птицы, военное лето на носу, вести шли, будто татары нападут но синему едва подтаявшему — льду! Москва в развалинах, без стен. Прошло полтора месяца, и нашлись люди, и занялись спокойно каждый своим делом, и без вызова носу не кажут в Слободу, и не боятся отвечать за неполадки. Неужели всего и нужно русским людям, чтобы их оставили в покое?
Нет, они сами умоляли об опричнине. Посадские, княжата, дети боярские. Они начали бить друг друга, Иван Васильевич только ввязался в драку.
Безвластная весна. Оттепель без конца и краю. Тело неудержимо копит силы. И вот приходит дымно-закатный час после дневного сна, перед вечерней. От взгляда на алое светличное окошко, где ждёт невеста Анна, в чреслах родится тяжесть, боль, невыносимо набухают становые жилы. Вдруг оборачиваешься бесстыдным зверем, рысьим шагом ступаешь по мглистым переходам, пугаешь и гонишь стражу: прочь, не гляди! Вылезаешь, как тать, во двор. Задами церкви выходишь к хоромам редко наезжающего из Москвы сынка Ивана — там теперь Анна, охраняемая братьями. Твоё большое и осанистое тело с растущим животом и толстыми ногами кажется видимым изо всех окон — а изо всех и пялятся, и площат носы о стёкла и слюду: государь двинулся к невесте! В пост!
Ты поворачиваешься и уползаешь прочь, словно стрелец, сбежавший со стены на встречу с девкой, а мамка её выследила и заперла. И злобно тебе, что зря сбежал, и стыдно пятидесятника. И девку начинаешь ненавидеть, так бы и врезал бердышом по белу пузу. А встретят тебя товарищи сочувственным ковшом дешёвой медовухи, и вот они уже дороже тебе, чем девка. Пьёшь, плачешь и целуешься, и даже дуб-пятидесятник разделяет твою печаль.
Ты говоришь:
— Зови... Богданка.
Невидимый истопник, всё время следивший за тобой по правилам, вколоченным в него Дмитрием Годуновым, летит за Бельским. Ты обнимаешь своего любимца, опускаешь голову на его мощное, немного бабье, жиреющее плечо и жалуешься:
— Богдаша, скучно мне. Теснит...
За дверью затихает скрип — то истопник на мягких сафьяновых носочках отходит дальше, дальше, чтобы случайно не услышать сокровенного между царём и первым его любимцем.
4
В начале марта начался сбор детей боярских и дворян в Береговое войско. Посыльщики Разрядного приказа отправились в уезды, губные старосты возили их по занесённым снегом господским избам, а господа неделями скрывались в охотничьих угодьях и в гостях. Приходилось ждать их, отлавливать в полях и по лесным зимовьям, брать жён в залог и отправлять под стражей в ближнее село. Тогда Аника-воин являлся к воеводе и оскорблённо бил себя в грудь.
В атом году сбор войск шёл легче. Помещики, имевшие дома в Москве и прочих городах, сами свозили туда семьи. Все понимали, что если крымский царь «распустит войну» и мелкие татарские отряды пойдут громить уезды, в глуши спасения не будет.
Полки сбивались по уездам. Земляки чаще
Трусами люди не были. Но многолетняя война на севере и юге вдолбила в их крепкие головы вечное боевое правило: не лезь вперёд. «Дай бог царю послужить, а рану получить лёгкую»; «эх, кабы государю послужить, не вынимая сабли». Пословицы тех лет свидетельствуют, что в самой выносливой, неприхотливой русской армии служили вовсе не восторженные самоубийцы.
Вот почему дьяка Андрея Клобукова, составлявшего «Роспись полкам», не сразу насторожило любопытство неких детей боярских к разрядным — мобилизационным — спискам. Поток поминок — называй их взятками, подарками — всегда густел в Разрядном перед смотром. У дьяков было слишком много прав поднять или убавить годовое жалованье, прирезать землю, переучесть её, и этим правом пользовались все. Писцы, подьячие, может быть, пользовались даже шире: они готовили черновики.
В Разрядном составлялись два рода списков: поимённый, где каждый был указан с числом вооружённой челяди, и полковая роспись, перечислявшая голов и воевод, с общим количеством детей боярских при каждом голове. Списки перебелялись, беловик и черновая копия — противень — передавались хранителю приказа. Вопреки обычаю, Андрей Клобуков сидел теперь в приказе и после обеда, назирая подчинённых.
Однажды к нему явился незнакомый сын боярский и, сославшись на Осипа Ильина, спросил, кто будет головой у муромцев. Андрей ответил, что назначен Василий Мещанинов. «А у рязанцев?» Клобуков насторожился: «Да тебя кто послал — Ильин али рязанцы?» Незнакомец кротко поклонился: «Не обессудь на нашей скудости, осундарь». И выложил на дьячий стол двух соболей, пушистей и ровней которых Клобуков не видел. А он уж повозил соболей по посольским дворам.
Андрей знал, что можно и чего нельзя в приказе. Подарков он не прятал. В комнате были два писца и подьячий Родя Брусленков, он же Скука. Скорчившись на скамеечке, Скука сверял один из списков. Увидев соболей, он так и заморозился, разинув лошадиный рот с таким длинным и подвижным языком, что Клобукову временами хотелось его урезать.
Соболи горой лежали на столешнице, оглаженной локтями и заваленной постылыми бумагами. Соболи пахли необычно — не подопревшей шкурой, золой, мочой после самоедской выделки, а ароматной водкой и каким-то горьким курением. От соболей шёл запах чистых и ухоженных хором. Наверно, они долго хранились в кедровом ларце с заморским корешком от моли. Увидев острое лицо подьячего, Клобуков глупо чего-то застыдился и запихал соболей в запасной короб для бумаг.
Голос дарителя запомнился. Через два дня Андрей опять его услышал за переборкой в соседней комнате. Там сидели писцы с другим подьячим да заходили погреться дети боярские «для поручений». Каморы в приказах были тесные, а стены тонкие. Если взглянуть на здание снаружи, казалось непонятным, как умещается в нём управление целым государством. Но русский человек на службе неприхотлив: столы были у дьяков, писцы и подьячие перебеляли и сверяли бумаги на коленях, сидя на низких лавках. Их можно было усадить на лавку по десятку, как кур на жердь. А почечуйная болезнь была у всех, и кто имел столы, и кто их не имел...