Цари и скитальцы
Шрифт:
— Дома работай, — посоветовал неизвестный поилец, показывая незнание приказных порядков.
— За вынесенную бумажку меня Андрей Фёдорович убьёт, — убеждённо ответил Брусленков.
— Если узнает.
Больше поилец ничего не говорил. Скука затосковал. Выверить беловые списки — значит, найти в них неизбежные ошибки, велеть писцам исправить их, выскоблить или переписать отдельные листы. Клобуков должен вернуться из Слободы в субботу. Когда работать?
— В ночь с четверга на пятницу, — угадал Юфар.
Игнату и Неупокою велели приготовиться.
— Ежели что... подьячего кончать придётся?
— Как получится. Дело наше изменное, непоправимое, бояться нечего. С бумагами отправят нас в Крым, и гори ты, Москва, ясным пламенем. Посчитаемся мы с тобой, Москва.
— Москва-то ни при чём, — осторожно возразил Неупокой.
— Она-то именно при чём! Кто зверя на престоле укрепил? Знал бы ты, Алёшка, какое у меня под сердцем тяжёлое, горячее ядро!
Игнат уставился в опустевший ковш, будто в его вогнутом зеркале высматривал иудину печать на своей одичавшей роже. Неупокой думал о руководителях опричнины: сколько горя надо принести народу, чтобы вырастить таких отчаянных предателей, как Игнат и Кудеяр! И как же было вывернуто русское сознание, дружно и сильно зародившаяся любовь к своей единой, молодой стране...
В четверг Игнат отлёживался до обеда. Неупокой заглянул к нему в камору. В ней было смрадно и темно, два волоковых окошка почти не пропускали света. Из угла шли ухающие рыдания и неразборчивое «господи, господи!». Неупокой тихо ушёл. К столу Игнат явился отёкший, но угрюмо-деятельный.
На закате Неупокой, Игнат и два татарина отправились в Земляной город, на Кулижки, где в дворцовых слободах жил небогатый приказный люд.
Улицы ожили после всеобщего дневного сна, перед вечерней. По деревянным пружинистым мосткам прохаживались праздные посадские. Старшие мастера — литейщики, гончары, колпачники, задав вечерние уроки своим подручным, расслабляли перед молитвой кулаки и убирали с лиц зверское выражение. Кто пялился на жёнок, кто на небо, ища в нём оправдания всему, что делалось вокруг.
Март догорал. В Москве собралось много служилых перед отъездом на смотр в Коломну. Приезжие из дальних северных уездов дивились на товарное, съестное изобилие, с утра безумно тратились в Рядах, а к вечеру шли любоваться храмом Покрова-на-рву, с опаской обходили площадку для казней, косились на двойные стены Кремля с подъёмными мостами и плоскокрышими, острозубыми башнями.
Юродивые с туповато-хитрыми ликами хватали приезжих за грубошёрстные кафтаны и напоминали: «Ныне растём, а завтра гниём!» Приезжие, вспомнив о войне, текли в бесчисленные церкви, молились и просили одного: нестрашной раны либо лёгкой смерти. Жить хотели все, но понимали, какая сила скоро обрушится на них из-за Оки.
В кабаке забыться было легче, тем более что лишь у редких священников, служивших богу и мамоне, находились умные и тёплые слова. А, выкатившись под хмельком на улицу, весело было расталкивать робеющих
Неупокой поглядывал на спутников. Татары ехали ровно, лишь изредка с брезгливостью и беспокойством сторонились пьяных. Те тоже неуверенно крысились на азиатские лики. Игнат страдал. Ему невыносим был вид боевой столицы. Легко, вылив в себя пяток ковшей, доказывать своей обидой право на измену. Ты загляни в глаза, раскрытые в решимости и смертном страхе навстречу стрелам твоих хозяев. Чем лучше ты сегодня сделаешь свою изменную работу, тем больше этих, пьющих и молящихся, погибнет завтра. Действие улицы было настолько сильно, что Неупокой боялся, как бы Игнат не бросился с коня на паперть — только что миновали церковь Зачатия Святыя Анны — и не завыл, рвя однорядку и рубаху: «Убейте меня, грешного!»
Внезапное раскаяние Игната в планы Неупокоя не входило.
Вдоль Китай-городской, заново отстроенной стены они выехали на Варварку, затем к тюрьме и воротам, ведущим в Земляной город. Кулижки — незастроенное болотистое поле — переходило в Дворцовую слободу. До прошлогоднего пожара на Кулижках жили, но князь-наместник Токмаков запретил строительство с внешней стороны Китай-города ближе, чем на полверсты. На Кулижках вольно гулял ветер, играл голым ивняком и берёзками, посвистывал в торчащих из пожарищ трубах. У чьей-то обгоревшей клети стреножили коней.
Невыносимо медленно мрачнело небо. Когда стемнеет, на улицах слободки городовые казаки выставят у костров дозорных, станут хватать прохожих, справедливо предполагая в них воров или лазутчиков: порядочные люди по тьме не ходят. Решили пробраться к дому Брусленкова огородами, поджечь конюшню. Скука бросится спасать кобылу с жеребёнком. Изба его — две комнаты и светёлка наверху, найти бумаги просто.
— Сколько детей у Скуки? — спросил Неупокой.
— Пяток. Куда настрогал столько, непонятно. Что беднее, то плодовитей. От тоски?
Неупокой подумал, что будет с подьячим Брусленковым, когда у него выкрадут бумаги. За вынос из приказа документов — кнут, пытка, в лучшем случае — тюрьма. Жена выдержит в одиночестве недолго, построит свой голодный полк и двинется меж двор... Думал Игнат об этом?
Судя по хмурому лицу, думал. Около часу провалявшись в сыром кустарнике, пробормотал:
— Нету у нас пути назад, Алёшка.
Неупокой ткнул его в плечо. Игнат опять надолго замолчал, временами задрёмывая.
Светлые сумерки зависли над пустырями. Слобожане, усладившись постной молитвой, потянулись из церкви по домам. Слободы успокаивались рано. Кони замёрзли и зашумели по кустам, напоминая недогадливым хозяевам, что надо кормить. Татары отползли к коням, ласкали их и уговаривали потерпеть.