Цари и скитальцы
Шрифт:
Юфар извлёк из сумки три бумаги: расписки Осипа в получении денег и противень списка Передового полка, взятый у Брусленкова. Было негромко названо страшное имя Малюты. Тот долго не станет разбираться, придётся дьяку попробовать мясца. «Твои расписки, — объяснил Юфар, — я должен переслать в Бахчисарай, казнардар-аге, но он хороший казначей, он умеет считать не только деньги. Он мне простит, ежели я перешлю их в другое место. Возьми, Игнат...»
Широкие, в тёмных бугристых венах руки дьяка медленно заметались по столу. Его так откровенно перекосило,
В чистую горницу не вовремя припёрлась Лушка. Она несла корчагу с мёдом, приплясывая и напевая одну из глупых простонародных песенок о том, как «старик поехал по дрова на старухе ночью». Дворяне захохотали и стали звать Козлиху на колени. Ильин отвлёкся от чёрных угрызений, Юфар налил ему вина. Выпьет Ильин, задавит в себе первую тошноту Иуды, дальше пойдёт легче.
«Ух-ух!»— приплясывала Лушка возле дворянского стола. Двое вскочили, застучали сапогами. Они были бледны и трезвы, их невесёлые глаза не отвечали пляске. Русские пляшут странно, одни ноги веселятся у них.
Лушка разошлась и завертела задницей. Ещё двое дворян пошли плясать. В чёрной половине зашумели ногайцы — верно, поссорились с русскими мужиками. Юфар и его спутники заметили, что пляшущие отгородили их от телохранителей.
Неупокой поднялся, Лушка кинулась ему на грудь:
— Любый мой, любый! Где ты пропадал? Дай зацелую!
Только любви и не хватало Дуплеву. От Лушки пахло потом и чесноком. Руки её горели. Юфар взглянул на Неупокоя, на дверь. Если Неупокой утащит Лушку, пляска остынет, между Юфаром и ногайцами снова появится свободное пространство.
Трудно было понять, Лушка тянула Неупокоя в сени или он её. Они сбежали в знакомую каморку, топот за стенкой утихал. Присев на лавку, Лушка устало взглянула на Неупокоя. Лицо её казалось немолодым и безнадёжно грустным, какими бывают лица женщин после многих бед.
О любви она больше не заговаривала. Веселье стекло с неё, как талая вода. Не притворяясь больше ни разбитной, ни красивой (а женщины умеют, половина красавиц притворяется), Лушка выглядела жалковато, но приятно. Её хотелось приласкать, освободить от тайной тяжести.
Неупокой нагнулся к ней. Она сказала:
— Брось ты. Теперь-то уж...
— Чего — теперь?
— Как бог даст. Жди.
Неупокой не понимал её. Лушка прислушалась. Он пересел на другую лавку.
— Ю-ю-у! — заверещал кто-то в сенях или в чёрной половине. — А-ада!
И замолчал, как задохнулся. Неупокой вскочил. Он сообразил, что крикнули: «Не надо!» Так часто взывают люди, которых убивают. Если хоть малая надежда есть, они пытаются уговорить убийцу, что их не надо убивать. Ну, а уж если нет надежды, то кличут мать или скрипят зубами.
Потом раздался звон железа: сшиблись сабли. Что-то тяжёлое упало у дверей чёрного хода. Выхватив нож, Неупокой
— Не ходи.
— Там наших бьют!
— Сейчас сюда придут, не торопись.
Ему не нравилось, как Лушка смотрела на него: прощально и без жалости. Словно увидела чумного бродяжку у дороги, надо его обойти Подальше и оставить умирать. Неупокой протянул руку, чтобы отшвырнуть её... В каморку ворвались двое дворян. В руках у них, как мокрые, блестели сабли.
Клинок метнулся к потолку, сильно наискосок: в каморке с саблей не развернуться. Неупокой умер бы, не успев затосковать. Кто знает, не было ли так лучше для него... Лушка внезапно завизжала, вырвала из-за пазухи крестик, формой напоминающий яичко, и загородила Неупокоя.
— Ты! — двинулся на неё поднявший саблю. — Твоё дело седьмое!
Лушка расщепила крестик, в нём что-то блеснуло алым камешком. Велела строго:
— Русских приказано живьём!
Стоявший ближе к Неупокою протянул лапу:
— Нож!
Неупокой замешкался, и дворянин раскрытой жёсткой ладонью ударил его в лицо, расплющил нос. Неупокой увидел себя в углу, на полу. Его ещё ударили ногой по пояснице, умело и нестерпимо больно, скрутили одрябшие руки и выволокли во двор.
У крыльца валялся мёртвый Юфар с разрубленным лицом. Из ворот, цепляясь за столбы, словно возница был слепым, выползала каптана дьяка Ильина. Створку ворот придерживали конюх и здоровенный, высокий, хотя и несколько уже оплывший в брюхе молодец в зелёной однорядке и зипуне, крытом гвоздичным шёлком. Чувствовалось, что ему ужасно хочется скорей спровадить Ильина: когда каптана загремела по деревянной мостовой, он с облегчением толкнул ворота и отёр с лица заботу и пот.
Это был государев потешник, собутыльник и верный раб, «из гноища поднятый», как говорил он о себе, Василий Грязной-Ильин.
Холопы Штадена грузили в телегу мёртвых ногайцев. Коней их уводили на конюшню — немцу прибыль. Другая телега, запряжённая унылой клячей и беспокойным лишайным жеребцом, предназначалась для живых. На неё, расшибая колени, затолкали Неупокоя. Из-за угла вывернулся Злоба Мячков и доложил Грязному, что другой изменник утёк между сараями через какой-то лаз.
— Кабы ты, Василий Григорьевич, не исторопился мурзу рубить да Осипа выпускать, мы бы вдвоём ба...
— ...с ним, — сказал Грязной, оглядываясь на Дуплева. — Ходом в Слободу!
Телега затряслась по плашкам мостовой, потом по ссохшейся грязи. Неупокоя колотило головой о передок. Вратарь у Земляного вала с поклоном выпустил телеги и конвой на Большую Владимирку.
8
Встречается и бескорыстное желание покрасоваться возле власти.
Быть на виду, встречаться с сильными людьми, ронять слова, понятные лишь людям Кремлёвского дворца и Слободы. Тщеславие — не самый тяжкий из человеческих грехов.