Цари и скитальцы
Шрифт:
В те времена мужчины, часто видевшие смерть, не стыдились плакать. Вечно сухие глаза служили признаком болезни слёзных желёз или души. На замковой стене, ещё хранившей осеннее тепло, среди зубцов и перекрытий, запорошенных ранним снегом, плакалось просто и нестыдно. То были слёзы не о себе. О будущем. Может быть, о тщете всей его жизни, сосредоточенной на этих стенах, на тайных, лживых и кровавых делах разведки.
Тревога почему-то возросла в сочельник. Это праздничное время было и самым тёмным в году. Сумрачные легенды о солнцевороте, входившие в сознание литвина с детства вместе с болотным запахом лесов и говором жмудинки-няньки, теперь, от одинокой жизни, просачивались
Филон Семёнович ходил по стенам, вслушивался в декабрьскую тишину, серебряную, с сумеречной чернью, с невнятным и тревожным шуршанием на востоке.
Отношение литовского дворянства к московиту менялось, как осенняя погода. Заворожённое отменой опричнины и разгромом татар, вечных грабителей Литвы, оно склонялось к избранию Ивана Васильевича на королевство. Филон Кмита вместе со всеми пережил период расслабления, желания замириться с вечным противником, просто отдохнуть. Он не сразу понял игру, затеянную по настоянию Воловича с великим князем. Попал впросак.
Перед елекционным съездом, на котором выбрали Генриха Валуа, у панов радных стало популярным выражение Сиротки Радзивилла: «Боже оборони, чтобы нами командовал московский колпак!» А русские войска маячили вблизи Инфлянт, и воевать литовцы не могли. Решили сделать вид, что ждут на королевство московита, надеясь, что Иван Васильевич утопит дело в процедурных сложностях, в соображениях престижа и проволынит по своему обыкновению. Так и случилось: переговоры с Гарабурдой повисли в пустоте. Был избран Генрих, не поскупившийся на обещания.
Пока Гарабурда сидел в Москве, Филон Семёнович и обмишурился. Послал дружеское письмо в Смоленск, позволил себе неосторожный разговор с Ершом Михайловым, посланником царя на сейм. Намекнул — устно или письменно, — что лучшим подкреплением кандидатуры Ивана Васильевича были бы московские отряды на границе...
В Вильно распространился слух о тайных переговорах Кмиты. Волович сделал ему резкий выговор. Весь год пришлось оправдываться перед панами радными, напоминать, какое было время — «когда-де утопали, топор давали, а выплыли, ни топорища; солгавши, спаслись»! Он ядовито писал, что не один тогда «за живота господарского, в недостатку силы, фортели выкидывал»: минский каштелян Ян Глебович обвинил самого губернатора Инфлянт Ходкевича в сношениях с Москвой.
Кмита заслуживал прощение делом: с сочельника 1573 года заметно возрастает поток его донесений. Чаще ходили за границу агенты — шпеги. Кмита завербовал осведомителей среди смоленских жителей. Он помнил, что перемирие с Москвой кончается весной.
Сиротка Радзивилл донёс из Кракова: папский нунций Каммедоне, вводя нового короля в курс дел, заметил, что русский государь «так горд, что не захочет заключить ни перемирия, ни мира, а так как войну всегда следует возбуждать только на законном основании, то король будет иметь позволительный повод в августе взяться за оружие».
Не спали и московские лазутчики. В Литве и Польше появились письма, где издевательски рассказывалось, как литовцы, обещая голосовать за Ивана Васильевича или Фёдора, просили мехов собольих и рысьих, серебра и золота. Кто-то в Москве искусно рыл канаву между Литвой и Польшей.
В последние два года работать становилось всё труднее. Слухами приходилось пользоваться чаще, чем проверенными сведениями. Необходимы были двойные и тройные перепроверки. Использовалось всё: когда из Киева в Москву шли богомольцы-православные,
В Смоленске было легче: скопления войск, указы жителям и прочие мероприятия довольно верно отражали изменчивые намерения Москвы. Лучшие люди — Козьма Труба, Алексей Нодавец — часто ходили под Смоленск. Из самой Перми вернулся в Оршу некий Алексей Станиславович и рассказал, что русские войска с запада переброшены на юг, а к Смоленску стянуты ногайцы. Кмита насторожился и отпустил в Смоленск оршанских мещан для торга. Они из Смоленска едучи, поткались с вожом князя великого с Тишком Ломакиным Смольняниным (тот Ломакин здавна у мене шпегом есть и перед тым многие ведомости и перестереженья мне чинивал)»... Ломакин передал: «Верно, что ногаям с черемисами велено быть на границе. Только не знаем, от вас или от нас кто начнёт. А теперь воевода смоленский по мене послал, не ведаю, пошто. А вы о том о всём Филону от мене подружите. А нам бы лелей, штоб межи государей был покой».
Когда военные гадают, кто начнёт, война не за горами. Кмита мрачнел с каждой февральской оттепелью и мартовским погожим днём. Пугливо шуршала подо льдом Оршица, впадавшая в Днепр под угловой башней. Глаз прикидывал невольно, долго ли продержатся стены из брёвен и обмурованные валунами башни. Одиннадцать пушек и триста драбов — не слишком надёжный заслон границы. В случае штурма всем, наверное, придётся лечь.
Пришёл апрель. Хмурую страстную седмицу Филон Семёнович провёл в молитвах-размышлениях, сродни молениям Спасителя за день до кончины. В письмах он уже прямо взывал к Воловичу и панам радным об усилении границы. Те, как нарочно, из-за безденежья, поверив обещаниям задержанных посланцев-московитов, постановили уменьшить число наёмных драбов в пограничных городках до нескольких десятков. Тоска Гефсиманского сада сгущалась в Оршанском замке.
Вскрылась Оршица. Во время выездов из замка Кмита надолго останавливал коня. Оба смотрели в воду в весеннем оцепенении, бессмысленно перебирая воспоминания, словно цветную гальку. Виляя по посаду, Оршица шевелила осоковые заросли — там жадно, оголодав за зиму, кормилась и дышала рыба. На устье, у слияния-гибели с Днепром, по дну тянулись траурные водоросли. На них Оршица полыхала льдистыми пузырчатыми струями. А на самом слиянии — только камни, скользкая мостовая смерти. За ней Оршицы нет: последний всхлип струи — и безвозвратное растворение в шёлковых омутах Днепра.
Филон Семёнович задумывался о московском государе. Он приманивал мысли Кмиты, как рассёдланных коней, стоило отпустить их. Литва и Польша со времён Ягайлы не знали сильного правителя. Кмита, военный человек, тосковал по государю-полководцу.
Он не обманывался в отношении военного искусства Ивана Васильевича. Сражения, от взятия Казани до Молодей, выигрывали воеводы. У воевод, как водится, случались неудачи, промахи, обыкновенное растяпство. Но если Иван Васильевич был при войске, походы завершались победоносно. В русских военачальников словно вливали умудряющее зелье. А стоило Ивану Васильевичу уехать после Пайды в Новгород, русских разбили шведы. То же под Улой: пришло бы воеводам в голову не выставить боевого охранения, будь государь рядом?