Царица Аттолии
Шрифт:
— Пожалуй, — согласился халдей.
— Может быть, вы сможете убедить Суниса жениться на ней? — предложил Евгенидис.
— Возможно.
— Бедняжка Агапе, — задумчиво сказал Евгенидис.
— У него не такой уж дурной характер, как ты думаешь, — сказал халдей, защищая своего царя.
— Уверен, что нет, — вежливо согласился Евгенидис, — но он пролил слишком много крови, желая получить женщину, которая его не хочет.
— Не новая вещь в мировой истории, — заметил халдей.
— Нет, — задумчиво согласился Евгенидис, — и, возможно, мне следует
— Мне остаться? — спросил халдей.
— Нет, — сказал Евгенидис. — Я откажусь от вина, как снотворного, и приму немного опиумной настойки Галена.
Он плавно помахал в воздухе левой рукой и скрылся в своей комнате.
Утром Вор попросил аудиенции у царицы, причем сделал это в официальном порядке через камергера, что было весьма необычным событием. Раньше, когда ему хотелось поговорить с ней, он просто так и делал; если он должен был говорить с ней тайно, он мог в любой момент появиться из воздуха рядом с ней, когда никого вокруг больше не было. Как-то после нескольких недель молчания и затворничества в библиотеке он разбудил ее среди ночи в ее собственной спальне, когда ее служанки спали в соседней комнатке, и попросил одолжить ему колесницу и несколько человек для того, чтобы уничтожить флот Суниса.
Теперь Эддис встретила его в небольшом зале в новом крыле дворца. Это был зал для официальных приемов с троном, возвышавшимся над полом на три ступени. Сидя на нем, она всегда чувствовала себя канарейкой на жердочке, а не государыней на престоле. Царица посмотрела на своего Вора.
— Ты просишь моего разрешения сбежать и спрятаться? — спросила она.
Евгенидис вздрогнул, но затем кивнул. Он стоял перед ней, одетый в самый строгий костюм, его волосы были аккуратно подстрижены, а подбородок чисто выбрит.
— Да, — признался он. — Я прошу твоего разрешения сбежать и спрятаться.
— Евгенидис, я не могу позволить тебе бежать куда глаза глядят в порыве отчаяния. Только не сейчас.
— Я выгляжу настолько отчаявшимся? — спросил он, разводя руки в стороны.
— Я полагаю, что ты скрываешь под этим предлогом настоящую причину.
— Она хуже, чем приступ отчаяния, — ответил он, вдруг став очень мрачным.
— Существует что-то хуже? — Спросила она.
— О, да.
Он переступил с ноги на ногу и оглядел пустую комнату. Потом отвернулся, казалось, заинтересовавшись бордюром из золотых квадратиков под потолком.
— Я в ужасе, — признался он.
Эддис подумала, что он шутит и рассмеялась. Он посмотрел на нее, потом отвел взгляд, и она замолчала. Он скрестил руки на груди и, по-прежнему не глядя на нее, заговорил в стену:
— Эти люди в зале прошлым вечером…
— Они шутили.
— Я знаю, что они шутили. Но мне было не смешно, — рявкнул он и остановил себя. Его голова упала на грудь и он снова заговорил со стеной: — Единственное, что я мечтаю сделать прямо сейчас, это запереться в своей комнате и спрятаться под одеялом. Я хотел бы заснуть навсегда, но это недопустимо для героя Эддиса, — сказал он с горечью.
Он откинул волосы со лба и засунул руку под мышку.
— Я помню, как меня везли в горы. Помню почти все. Я думал, что со мной больше не случится ничего плохого, потому что я уже дома. Потом я услышал, как Гален говорит, что я могу ослепнуть. — он покачал головой. Эддис усилием сдержала дрожь. — И теперь я слышу, как люди смеются тому, что меня могли ослепить, оглушить и даже…
Евгенидис начал ходить по комнате.
— Ее новый удар был так же меток, как ее атаки, — сказал он. — Я слишком напуган, чтобы выходить из комнаты, и тем более быть полезным моей царице.
— Но ты сейчас не в своей комнате.
— Нет, и я делаю все возможное, чтобы не замереть от ужаса, как заяц-беляк перед волком, но я не знаю, как долго еще смогу продержаться, и вот почему мы обсуждаем это сейчас, а не на утреннем приеме перед лицом половины придворных.
Он перестал метаться из угла в угол, резко повернулся спиной к своей царице и сел на ступеньку у ее ног. Он подтянул колени к подбородку и плотно обхватил их.
— Я просто трус, — сказал он, корчась от отвращения к себе.
Глядя на него, Эддис заметила, что его туника стала слишком мала и трещит в плечах. Она вспомнила его многочисленные комментарии о ее плохо подогнанных платьях и сделала мысленную зарубку сказать ему в более подходящий момент о необходимости заказать новую одежду. Деньги у него были. Она передала ему все средства, вырученные за десять конфискованных у Аттолии караванов.
— Евгенидис, — сказала она, тщательно подбирая слова. — Ты позволяешь расстраивать себя глупой болтовней. Это пустые угрозы. Они ничего подобного не сделает.
— Ты так не думаешь, потому что она отрезала язык этому изменнику Малеверасу и держала его в клетке посреди двора целую неделю, прежде чем казнить его.
— Тогда она была царицей всего год. Он под видом ее союзника подговорил половину ее баронов восстать против нее и чуть не сверг ее. К тому времени, когда она обнаружила измену, у нее было очень мало реальной власти. Если бы она не запугала других поджигателей войны, она лишилась бы трона и, скорее всего, жизни.
— А тот барон, что грабил ее казну? Она отрезала ему руку, не так ли?
— Она казнила его. Я бы поступила точно так же, если бы один из моих сборщиков налогов финансировал восстание против меня из моей же собственной казны. Она велела отрезать ему руку уже после смерти для пущего эффекта. Я не думаю, что могла бы сделать то же самое, но я никогда не оказывалась в такой ситуации.
Евгенидис уставился на нее через плечо.
— Ты защищаешь ее, — заметил он.
Царица Эддиса недовольно фыркнула.
— Ничего подобного. Я считаю ее порочной, дикой и думаю, что она уже стоит на грани безумия, но я заставляю себя быть честной. Аттолия творила все эти зверства не для личного удовольствия, — сказала она твердо. — И не из мести. Она делала все это для защиты своего трона.