Царица без трона

Арсеньева Елена

А когда настала брачная ночь, Марина вдруг вспомнила советы смоленской знахарки. И, стыдясь сама себя, один из них исполнила. Тот самый, который должен был обеспечить ей вековечную любовь и страсть супруга.

Бог весть, в самом ли деле то был совет действенный, однако Димитрий и впрямь безумно любил жену свою до последнего смертного часа.

Другое дело, что наступление сего часа было приближено чужими усилиями.

Май 1606 года, Москва, покои князя Шуйского

– Мы признали расстригу царевичем только для того, чтобы избавиться от Бориса! – выкрикнул Шуйский. – Мы думали, он будет по крайней мере хранить нашу веру и обычаи земли

нашей. Мы обманулись. Что это за царь? Какое в нем достоинство, когда он с шутами да музыкантами забавляется, непристойно пляшет да хари надевает? Это скоморох!

Собравшиеся бояре одобрительно закивали. Толстые, распаренные, в своих парчовых шубах и тафьях… [56] Эти тафьи некоторые из собравшихся берегли крепче, чем головы! Они сидели с круглыми злыми глазами, впитывали каждое слово Шуйского, как сухая земля впитывает воду. И слышали только то, что хотели слышать: новый царь – дурной царь, потому что он не по нраву боярам, значит, от него надо избавиться как можно скорее. И все пропустили мимо ушей главное – то, что Шуйский сейчас прилюдно признался в своем обмане всего народа. Впервые признался. Мимоходом – вроде как невзначай с языка соскочило. И пролетело – никем не замеченное. Кажется, только Федор Никитич обратил внимание на это страшное откровение: «Мы признали расстригу царевичем только для того, чтобы избавиться от Бориса!»

56

Высокие меховые шапки, непременная принадлежность одежды сановитого боярина.

Романов тяжело вздохнул. Если бы здесь сейчас был Бельский… Рядом с ним Романов, быть может, держался бы иначе. Не смолчал бы о том, что помнил и что полностью противоречило этому признанию Шуйского. Но Шуйский предусмотрительно расстарался удалить Богдана Яковлевича из Москвы на то время, когда назначено было расправиться с Димитрием. И Романов молчал, молчал – угрюмо насупясь, слушал пылкую речь Шуйского:

– Он любит иноземцев больше, чем русских, совсем не привержен к церкви, не соблюдает постов, ходит в иноземном платье, хочет у монастырей отобрать их достояние. Женился на польке! Этим сделал бесчестье нашим московским девицам! Разве у нас не нашлось бы ему из честного боярского дома невесты и породистее, и красивее этой еретички? Вот он теперь хочет, в угоду польскому королю, воевать со шведами и послал уже в Новгород мосты мостить; да еще хочет воевать с турками. Он разорит нас; кровь будет литься, а ему народа не жаль, и казны ему не жаль, сыплет нашею казною немцам да полякам.

Шуйский скороговоркой перечислял самые известные прегрешения царя, словно пощипывал бояр за больные места. И они кивали, кивали тафьями, как нанятые…

Люди, согласные с Шуйским, расходились по Москве и вербовали себе помощников и соучастников. Они бродили по городу и по рынку, толкались среди народа и возбуждали его против поляков. Тут всякое лыко было в строку. Скажем, из Кремля вдруг повезли все большие пушки (только Царь-пушку не тронули, да и то лишь потому, что не могли сдвинуть ее с места) за Сретенские ворота: там уже множество рук насыпали вал и строили сруб. Царь хотел воздвигнуть шутовскую крепость для учебной воинской потехи, в подобие тем крепостям, какие он строил из снега и льда. Никогда еще подобные забавы не затевались с таким размахом, как теперь. В день потехи велено было приготовить также обед и попойку для народа и подать все это на «поле брани»: царь хотел, чтобы люди, хорошенько «повоевав», потом хорошенько повеселились. Поляки толковали о том, что надобно в честь царской четы провести рыцарский турнир. Заговорщики просто-таки схватились за эту идею и повернули ее себе в пользу.

– Смотрите, смотрите, – нашептывали они в уши простодушным ротозеям, – что затеяли эти нехристи! Ведь они собираются извести всех бояр и московских людей, которые

сойдутся на их проклятое игрище; одних перебьют, а других перевяжут; и дворян, и дьяков, и гостей, и всех лучших людей возьмут и отвезут в Польшу, где сгноят в темницах. А потом придет сюда большое войско польского короля и искоренит истинную православную веру, введет латинскую, скверную, проклятую, на погибель душ христианских. Запасайтесь, братцы, оружием, чтобы не попасть в руки неверных!

Простодушные «братцы» оружием запасались, однако не больно споро. От смуты уже все устали… кроме Шуйского. Он понимал, что народу нужен какой-то вопиющий повод для того, чтобы ополчиться на поляков. Это с боярами можно до бесконечности языком чесать, а простым людям нужно дело!

Федор Никитич исподтишка наблюдал за князем Василием Ивановичем. Прошло то время, когда Романов терзался сомнениями: уж не заявить ли о том, что для них с Бельским очевидно? Не обелить ли царевича? А если сыграть вместе с Шуйским, то не выйти ли самому в вожди?

Порою та давняя, боярская, подавленная гордыня вновь начинала бурлить в нем, презрение к неугомонному предателю Шуйскому вскипало и било ключом. Но Романов снова и снова сдерживал себя, убеждая: его час придет! Придет! Ибо сейчас восстание уже почти полностью подготовлено, а в его руках нет той силы и средства, чтобы удержать в руках верную Шуйскому толпу. Значит, надо ждать.

Романов окинул взглядом собравшихся. Бояре и думные люди, те, что и раньше были с ними в злоумышлении, вроде Татищева и Скопина-Шуйского, а кроме них – несколько сотников и пятидесятников из войска, которое было стянуто к Москве, чтобы идти к Ельцу, а на самом деле Шуйский намеревался задержать его для взятия столицы. Были тут и гости, и торговые люди, которые первый раз слышали Шуйского. Сразу видно, что речь князя производит на них сильное впечатление.

– …Теперь, пока их еще немного, а нас много и они помещены одни от других далеко, пьянствуют и бесчинствуют беспечно, теперь можно собраться в одну ночь и выгубить их, так что они не спохватятся на свою защиту.

Вот и прозвучал призыв к убиению государя!

– Кто же исполнит сие? – прошелестел Татищев, бледнея до синевы от испуга: вдруг Шуйский решит возложить эту страшную обязанность на него? Не в том дело, что убить страшно, но ведь после этого вряд ли живой уйдешь!

– Покажись нам, Тимофей, – велел в это время князь Шуйский, и из угла выбрался какой-то человек – ростом высокий, но худой, словно бы изможденный, с испитым лицом закоренелого постника. Его небольшие глаза казались двумя углями, воткнутыми под обтянутый кожей лоб. Безумие горело в них, и Романов подумал, что дорого бы дал, чтобы не взглянули однажды на него эти страшные глаза оголтелого приверженца Шуйского!

Тот пал на колени и принялся отвешивать земные поклоны, размашисто крестясь.

– Дайте принять мученический венец, православные! – хрипло, истово вскрикивал он. – Умереть за нашу православную веру дайте! Поруганья не допущу нашей веры отческой! Злой еретик со своей еретичкой по православному обряду венчался, заставил истинно верующих отдавать целованье женке-латинке!

Романов вспомнил, что этот безумец был казенный дьяк Тимофей Осипов, которого он уже встречал на сборищах у Шуйского. Осипов был известен своей истовостью и набожностью, хмельного в рот не брал. Да, что и говорить, Шуйский выбрал на роль убийцы Димитрия как раз того, кого надо было выбрать!

Романов исподтишка огляделся и увидел на лицах то, чего и ждал: оторопь и нерешительность. Безумный вид Осипова вселил в собравшихся не уверенность, а страх. Русские могут сколько угодно ругать царя, однако цареубийство есть поступок, адскими мучениями наказуемый…

Вот сейчас непременно прозвучит чей-то воодушевленный возглас, с тайной усмешкой подумал Романов. Наверняка у Шуйского все было продумано, он ожидал этого минутного замешательства и приготовился к тому, чтобы пресечь его, пока оно не разрослось и не стало опасным.