Царица без трона
Шрифт:
– Как на что? – растерялся от такой очевидной глупости пан Казик. – На что в кабак ходят, как не пить?
– Пи-ить… – задумчиво протянул рыжий, почесав в затылке. – Вона чего захотел. Понятненько… Да только беда, пан, ниц с тэго не бендзе, – сказал он почти сочувственно, и пан Казик сперва спросил:
– Почему ничего не выйдет?! – а только потом сообразил, что москаль говорит по-польски.
Ну, само по себе это не было чем-то необыкновенным, потому что многие наиболее смышленые русские набрались от чужеземцев всяких словечек, так что частенько можно было услышать, особенно в кабаках или лавках: «Прошу пана!» или даже «Пшепрашам бардзо!» Ну а этот заучил более сложное выражение, да вряд ли понимает его смысл. Как это может быть, чтобы человек, пришедший в кабак выпить, причем не на дармовщину, а за деньги, не мог получить желаемого?!
– Почему ничего не выйдет? – спросил пан Казик, и рыжий покачал головой:
– Да так. Нынче ляхам в городе ничего продавать не велено. Ни съестного припасу, ни порохового зелья, ни сена, ни воды. Ну и тем паче не велено зелена вина им наливать.
– Да кем не велено?! – возмутился пан Казик.
Он не ждал ответа, однако ответ был дан:
– Приказ князя Шуйского.
– Князя Шуйского?! – изумился пан Казик. – Да кто он такой, чтобы что-то запрещать или позволять нам, шляхтичам? Ведь мы наемники вашего государя, мы служим только царю. А разве Шуйский царь?!
– Пока нет, – покладисто кивнул рыжий. – А как дальше будет, то знают один лишь Бог и его святые.
– Ты городишь невесть что, – осерчал пан Казик, коему изрядно надоело такое балагурство. – А ну, пропусти меня в кабак!
– Не, пан, – покачал мужик своей рыжей кудлатой головой. – Не ходи туда. Не надо.
– Отчего ж мне туда ходить не можно?
– Побьют, вот отчего.
– Отчего ж побьют? За что?
– Экий ты, пан, непонятливый! – рассердился рыжий. – За что да почему! С тобой можно разговаривать только после хорошего обеда, не то с голоду непременно помрешь. За что, за что побьют! За все! За то, что лях, вот за что.
Тут пан Казик просто остолбенел от возмущения.
– Lacrima Christi! [59] – воззвал он, сам чуть не плача, обращаясь ко всему этому враждебному деревянному городу. – Да что ж это такое, Москва?! Мы вам дали вашего царя, который обещал нам всю свою казну, а теперь нам же не дают ни еды, ни питья, ни пороху?! Да ведь именно нашими ружьями мы добыли вашему царю победу!
В ту же минуту пан Казик устыдился своего жалобного голоса, однако взгляд неприветливых бледно-голубых глаз москаля потеплел.
59
Слезы Христа! ( лат.)
– Да будет тебе убиваться! – сказал он сочувственно. – Подумаешь, большое дело – отравиться не дали! Да знал бы ты, какое пойло Епиха-кабатчик в кружки наливает – не отплюешься потом. Ты мне лучше вот что скажи, пане ляше… ты бабу хошь?
– Какую бабу? – опешил от неожиданности пан Казик.
– Что значит – какую? – изумился рыжий. – Бабу не видал? – И он очертил в воздухе некую фигуру. – Обыкновенная баба: коса, да глаза, да две титьки, сзади задница, а промеж ног дырка для мужика. Да ты лучше поверни кочан да глянь, вон она, баба стоит.
Пан Казик послушно повернулся. И впрямь баба… Солнце светило ей в спину, а шляхтичу – в очи и смотреть мешало, однако и так было видно, что рыжий все рассказал правильно: титьки, задница… надо полагать, все другое перечисленное тоже имеется.
– Эй, Манюня, – небрежно окликнул рыжий. – Приголубь красавчика, слышь? А уж он тебя не обидит, верно, пане ляше?
– Ладно, – ласково отозвалась Манюня. – Пошли, что ль, красавчик, я тебя приголублю. Только ты уж меня не обидь!
И она направилась было к Казику, явно намереваясь распахнуть перед ним объятия, однако остановилась и обиженно поджала губы. И было с чего! Ведь лях, вместо того чтобы немедленно облапить сдобную красотку и наградить ее крепким поцелуем, отчего-то замахал на нее руками и попятился, сделавшись при этом лицом впрозелень, а телом трясясь, словно кулага [60] .
60
Густой овсяный кисель, который, застыв, напоминает студень.
– Сгинь, – пробормотал он чуть слышно. – Сгинь-пропади, сила нечистая! Apage, Satan! [61]
Езус Христус… Небось помянешь сатану! Небось воззовешь к Господу! Ведь перед паном Казиком стоял не кто иной, как та самая девка, которая сгубила дорогого друга, пана Тадека! Та самая, сгинувшая из-под стражи в Смоленске!
Пан Тадек признался, что увлекся девкою и забыл о своих обязанностях охранника. В это время неведомо кто поджег кухню и разбросал сено близ покоев панны Марианны. Девка молчала мертво, а ночью исчезла неведомо куда, словно за ней прилетел сам дьявол, которому она, несомненно, служила. А скорее всего у нее был сообщник, который и пытался поджечь дворец. Он-то и помог проклятущей знахарке спастись!
61
Изыди, сатана! ( лат.)
– Сгинь, сгинь! – вскричал пан Казик. – Ты ведьма, сгинь! – И вновь осенил себя крестным знамением.
– Слышь, Манюня, – удивленно сказал рыжий. – А ведь сей мужик тебя не желает, а?
– Ой, не желает! – надулась Манюня.
– И обижает, и бесчестит всячески…
– Ой, бесчестит! – провыла она, явственно готовая зарыдать в голос.
– Ведьмой обзывает. А разве ты ведьма, Манюня?! – проникновенно спросил рыжий.
– Ой, ну какая же я ведьма, Гриня? – удивилась шлюха. – Я честная девушка, хоть сзади ко мне подойди, хоть спереди!
– Слышь, лях! – окликнул рыжий Гриня. – Подойди к Манюне хоть сзади, хоть спереди – всяко доволен останешься.
– Пусть к ней бес подходит! – испуганно воскликнул пан Казик. – Они, говорят, с ведьмами знаются. Она ведьма, ведьма и есть. Сгубила друга моего, а сама живая и невредимая ушла из Смоленска!
Манюня взвизгнула, закрылась от пана Казика рукавом и бросилась под защиту широкой Грининой спины.
– Не возьму в толк, о чем сей лях толкует? – спросил тот, чуть нахмурясь.
Манюня что-то торопливо зашептала, подсовываясь то к правому его уху, то к левому.
– Е-би-ческая сила… – пылко произнес Гриня, устремляя на пана Казика пристальный взор. – Так вот это кто… То-то я смотрю, мне его рожа знакома!
Значит, потрясенно осознал пан Казик, Гриня тоже был в тот чудовищный день в Смоленске? Вот кто поджег дворец и спас знахарку! Этот рыжий! Они с ведьмою сообщники! Конечно, он видел Казика, который валялся в ногах у Мнишков, вымаливая прощение для друга, и чуть не поплатился за это головой.