Царица без трона
Шрифт:
Димитрий вскочил.
– Кто здесь? – позвал тихо.
Никого в опочивальне.
Может, он кричал во сне? Может, кто-то из слуг пришел посмотреть, как спит государь? Вот только не припомнит он столь старого слуги среди своих.
Спустился с ложа, вышел из опочивальни.
Вильгельм Фюрстенберг, алебардщик из полка Маржерета, стоял, бессонно тараща свои серые, чуточку навыкате глаза в стену, изрисованную травами и золотыми птицами. Димитрий любил хорошую, затейливую стенную роспись, все стены его нового дворца были покрыты ею, к удовольствию караульных, которым разглядывание причудливых изображений помогало коротать часы стражи.
– Гутен морген, Вильгельм! – пошутил Димитрий, хотя на дворе стояла глухая ночь и до «моргена» было еще весьма далеко.
– Гутен морген, ваше ве-ли-чест-во! – отчеканил, ничуть не удивившись, трабант.
– Ты никого здесь не видел? – спросил Димитрий с некоторой неловкостью.
Серые большие глаза Вильгельма сделались еще больше.
– Кого я должен был увидеть, по мнению вашего величества?
Значит, почудилось. Странно. Он рассмотрел лицо этого старика до такой степени отчетливо… Страх в его глазах, боль и… жалость. Почему-то жалость!
– Ну хорошо. А где Басманов? – спросил Димитрий просто так, чтобы скрыть неловкость.
Иногда Петр Федорович ночевал во дворце, иногда уходил в свой дом за пределами Кремля. Но здесь у него были свои покои, отделенные от государевых лишь двумя небольшими комнатами, и Петр, как правило, оставался здесь, зная, что царь чувствует себя спокойнее, когда верный друг его где-то рядом.
Меж усов Вильгельма, которые от чрезмерного щегольства были крепко намазаны пчелиным воском и потому топорщились словно пики, скользнула улыбка.
– Господин Басманов прошел недавно в баню.
– В баню?
Еще одна улыбка, легкий кивок:
– Так точно!
То, что Басманов среди ночи отправился в баню, может показаться странным кому угодно, только не тем, кто его хорошо знает. Этот отъявленный распутник свято блюдет дедовский обычай: после сношения с женщиной омыть тело от скверны.
Димитрию после первой брачной ночи с Мариной тоже пришлось пройти через очистительный обряд, и то некоторые бояре этому не поверили и ворчали: отступает-де от вековечных узаконений православия. Но больше он не бегал в мыльню после ночей с женой – ведь проводил с ней время еженощно, так и смылиться недолго! А Басманов исполнял обряд истово.
– Я еще посплю, Вильгельм, а ты тут смотри…
– Так точно!
Щелкнули каблуки, пятка алебарды ударилась в пол.
Димитрий вернулся в опочивальню. Обычно ему нужно было некоторое время, чтобы заснуть, отогнав от себя призраки дня, а тут только лег, только смежил веки…
Давешний человек в длинной парчовой ферязи вышел словно бы из-за печи, выложенной изразцами, приблизился, невесомо ступая, снова заглянул тоскливыми глазами в глаза и душу Димитрия:
– Сын мой, ты государь добрый, но за несправедливости и беззакония слуг твоих царство твое отымется у тебя!
И неторопливо начал отступать, не спуская с Димитрия глаз.
«Сын мой…» Это приходил его отец? Грозный царь приходил?!.
Димитрий рванулся к нему, сел на постели – и содрогнулся от набатных ударов, доносившихся, чудилось, со всех сторон.
– Что там? Что там? – воскликнул было Димитрий, потом увидел, что Марина начала просыпаться, и осекся, не желая ее тревожить.
Накинул кафтан, еще какую-то одежду, сапоги, выскочил в сени.
– Что там?!
Фюрстенберг смотрел с тревогой: он не знал.
Вдруг в сенях появился Димитрий Шуйский, брат князя Василия.
– Что там?! – уже во гневе крикнул Димитрий.
– Пожар, государь! – приветливо отозвался Шуйский. – Изволишь поехать и средь ночи?
На его лице сияла улыбка. Димитрий тоже улыбнулся в ответ: его приближенные уже привыкли, что царь сам ездил на пожары. Ничего странного в этом не было: это только Борис Годунов да его предшественник Федор Иванович отсиживались, грузнели в покоях, а Иван Васильевич, отец Димитрия, не единожды собственноручно отстраивал Москву, горевшую охотно, часто, страшно…
– Изволишь поехать? – повторил Шуйский.
– Поеду, только оденусь.
Димитрий вернулся в покой и, не тревожа жену, стал одеваться, вслушиваясь в нараставший набат.
Брови его начали хмуриться. К пожару так не звонили…
Звонили не к пожару.
Лишь только рассвело, князь Василий Шуйский приказал отворить ворота тюрьмы и выпустить заключенных. Им раздали топоры и мечи. С солнечным восходом ударили в набат: сперва в церкви Святого Ильи на Новгородском дворе на Ильинке, потом зазвонили в соседних церквах, а уж потом черед дошел до большого полошного колокола, в который всегда били тревогу. Звон катился от одной церкви до другой, подхватывался звонарями, и через малое время во всех московских церквах били набат, причем во многих местах, ничего не зная, звонили лишь потому, что другие звонят.
Народ со всех сторон бежал в Китай-город. На Красной площади толпилось уже до двухсот пеших заговорщиков; только главные зачинщики – Шуйский, Татищев, Голицыны были на конях.
– Что за тревога? – спрашивали набегающие люди, которые ни о чем не ведали, а заговорщики выкликали в разные стороны:
– Литва стакнулась убить царя и перерезать бояр наших! Идите в Кремль бить литву!
Эта весть мгновенно разнеслась по площади, а затем и по городу. Все поляки, остававшиеся в своих домах – ведь было еще раннее утро! – были обложены толпой, готовой грабить и убивать. Все поляки или люди в иноземном платье, на беду свою вышедшие из дому и застигнутые на улице, тотчас поплатились за это жизнью, и, когда появился отряд польских верховых, стремящихся прорваться к Кремлю, его тотчас осадили, потеснили, а улицы на подходе к Кремлю заключили рогатками. В Москве всегда с наступлением ночи многие улицы перегораживали рогатками, чтобы не шастали в темноте всякие лихие люди, не пугали спящих горожан; теперь эти рогатки сделались орудием бунтовщиков. Там же, где рогаток не было, в ход пошли бревна, выломанные из мостовой. Не только зрелые мужчины, но даже едва вошедшие в возраст юноши с полудетским пухом на щеках бежали в тот час с луками, стрелами, ружьями, топорами – что у кого было, хотя бы просто с дубинками, крича:
– Бей поляков, бей литву, тащи все, что у них есть!
Толпа врывалась во все дома, где жили поляки, не боясь ошибиться. Ведь дома эти были заранее помечены по приказу Шуйского, к тому же, как известно, лес рубят – щепки летят. Тех, что пытались защититься, убивали на месте, а те, кто позволял ограбить себя донага, имели надежду остаться в живых, но лишились и вправду всего, даже чем грех прикрыть.
Смятение царило во всем городе.
В это время князь Шуйский, держа в левой руке крест, а в правой – обнаженную саблю, ворвался в Кремль через Фроловские [65] ворота. Перед Успенским собором он соскочил с коня, торопливо помолился перед иконой Владимирской Божьей Матери и крикнул окружающим:
65
Ныне Спасские.