Царица поверженная
Шрифт:
Пир шел своим чередом: слуги приносили из кухни новые блюда, певцы и танцоры развлекали гостей.
Когда пришла пора расходиться, Антоний встал первым.
– Завтра вечером приглашаю к себе, – сказал он. – Конечно, такого… – он со смехом обвел рукой мой зал, – мне не устроить, тут и надеяться не на что. Но ты должна дать мне возможность хотя бы отблагодарить тебя за гостеприимство.
Антоний повернулся к своим людям и подал им знак:
– Идем, пора.
– Постойте, – остановила я гостей. – Прошу всех, кто оказал мне честь и возлежал за моим столом, принять подарок. Пусть на память об этом пире каждый заберет с собой золотое блюдо, с которого ел.
Все изумленно глядели на меня.
– Да-да, – беззаботно подтвердила я. – В знак благодарности моим гостям. За то, что мы прекрасно провели время.
Стараясь притвориться, будто это их не волнует, люди хватали блюда и тарелки.
– Ни о чем не беспокойтесь, – добавила я. – Мои факельщики проводят каждого до дома и отнесут подарки.
Теперь вытаращился Антоний.
– Тебе тоже положен подарок. Но почетному гостю, римскому главнокомандующему, подобает особенный дар.
Я сняла с шеи драгоценное жемчужное ожерелье.
– Пожалуйста, прими его в знак уважения от царицы Египта.
Он сжал ожерелье в кулаке, так что нити жемчуга свисали по обе стороны.
Когда все разошлись, я уединилась в своей каюте. После шумного пира тишина казалась особенно полной. Похоже, затея удалась. Рассказы о моем волшебном корабле станут повторять на разных языках. Что же до Антония, пусть пересчитывает жемчужины и изумляется.
Я вытащила из ушей серьги и положила их в шкатулку, сняла массивные золотые браслеты, устало вытянула босые ноги – и только теперь почувствовала, каких трудов и усилий стоил этот успех. На меня навалилась усталость, я едва могла поверить, что пир уже позади. Он обошелся в стоимость небольшого дворца. Одни благовония…
Я покачала головой. Драгоценные ароматические вещества жгли, как уголь, и все ради того, чтобы показать: Египет богат и могуч.
Снаружи послышались шаги, потом нерешительный стук в дверь.
– Открой! – приказала я.
Стоявший за дверью страж распахнул ее, доложил:
– Посетитель к вашему величеству, – и отступил в сторону.
В проеме двери появился Антоний.
Я недоуменно воззрилась на него. Он держался обеими руками за дверной косяк. Он заболел? Или пьян? Но он вполне владел собой, когда уходил.
– В чем дело? – спросила я, поднимаясь на ноги и вглядываясь в его лицо.
– Похоже, я вернулся не вовремя, – проговорил Антоний. – Лучше в другой раз.
Он отступил, и я заметила, что его развезло. Голос звучал трезво, но вино все же ударило ему если не в голову, то в ноги.
Я подошла к нему. Хорошо, что я не успела раздеться, а лишь сняла украшения.
– Нет, не уходи. Останься и объясни, зачем пришел.
Я потянула его в каюту, и он, после небольшого колебания, вошел. Я затворила за ним дверь.
– Вот что. – Антоний показал бумаги, которые держал в руках. – Мне подумалось, что нам нужно поговорить наедине. А здесь меньше вероятности, что нас подслушают, чем в моей резиденции.
– Хорошо.
Я умолкла, ожидая дальнейших объяснений. Почему дело не могло подождать до утра? Почему он отправился за бумагами, ничего мне не сказав, а потом вернулся? Почему он казался таким напряженным?
Как бы невзначай (не хотелось, чтобы у него создалось впечатление, будто мне не по себе) я наклонилась, подняла шаль и накинула ее на себя, словно защитный покров.
– Ты помнишь о документах Цезаря? Тех, из его дома?
Он помахал свитками, словно они могли говорить.
– Что с ними?
Все это было так давно… Да и какое значение имеют старые деловые записи? Единственное, что казалось важным, – это завещание, где Цезарь проигнорировал Цезариона и усыновил Октавиана.
– Я переделал их, – признался Антоний. – Я хотел рассказать тебе, объяснить… Я покажу тебе оригиналы.
Он выглядел смущенным.
Я не обрадовалась. Да, конечно, мне хотелось снова увидеть почерк Цезаря, хотя это и болезненно, но почему именно ночью, когда я так устала?
– Тут света мало, – попыталась возразить я, чтобы не садиться за бумаги прямо сейчас в угоду Антонию.
С другой стороны, отталкивать его не стоило: это может свести на нет весь мой дипломатический успех.
– Ничего, нам хватит. – Антоний махнул рукой; не спросив разрешения, уселся за мой письменный стол, развернул первый свиток и, склонившись над ним, стал водить пальцем. – Вот видишь, здесь, где он назначил магистрата надзирать за играми…
Я устало подошла и остановилась у него за плечом, пытаясь понять, из-за чего он так горячится. В полумраке я едва разбирала слова, да и Антонию, судя по тому, как низко он склонился, чтение тоже давалось с трудом.
– А почему нас должно волновать, кому и как устраивать те игры? – спросила я.
Чтобы говорить с ним, мне пришлось склониться еще ниже, буквально прильнув к его спине и плечам.
– Я тут многое изменил, – признался он. – Вот только одно из изменений. Взгляни на почерк. Видишь, он немного другой.
Мне пришлось наклониться еще ниже – и прижаться к Антонию еще сильнее. Неожиданно я поняла, что чувствую теперь только его.
– Да.
Я сглотнула.
– Всегда чувствовал себя виноватым из-за этого. Потом я использовал его печать, чтобы, так сказать, усилить свою руку…
«Я правая рука Цезаря», – говорил он.
– Твоей руке требовалась сила, чтобы отомстить за него, – отозвалась я. – Ничего страшного – ведь ты думал о нем.
Я помолчала.
– А зачем ты открылся мне?
Он вздохнул, его плечи двинулись, и я вместе с ними.
– Наверное, потому, что ты единственная, кто имеет право – во всяком случае, в моем представлении – простить мне подобные вольности. Ты можешь сказать: «Я прощаю тебя от имени Цезаря», – если поймешь, какая сложилась ситуация и почему коррективы были жизненно необходимы.