Царица Савская
Шрифт:
— Лучше уж ты, чем я. Разве ты стал бы рисковать своим караваном и самой жизнью на службе глупой царице?
— Но она не глупа, и теперь я буду служить ей до конца своих дней.
— Да. Потому что так велел тебе чужой царь. Вставай.
Он поднялся на ноги.
— Иди. Проведай своих верблюдов. Поешь, отдохни. Я избавлю тебя от этого бремени — необходимости говорить за нас обоих разными уголками рта. Могу лишь представить себе беседы, которые ты ведешь при этом в своей голове.
Он выдохнул и легонько покачал головой.
— Возвратись ко мне осенью.
Дерзость царя возмущала меня, и все же… заставляла задуматься. Надолго задуматься. Если Соломон, сидя на перекрестке путей, поймал в свои сети Финикию и Египет, то мне каким-то образом нужно было заманить его в собственную сеть.
В
В ту осень я лично изложила все на папирусе.
Ты спросил, как возможно такое, что я ни в чем не нуждаюсь. Я же спрашиваю тебя: как возможно такое, что ты так зависишь от всех остальных? У нас, в Сабе, среди различных племен принято принижать себя и смеяться над нашим богатством. «Какое прекрасное животное!» — восклицает кто-то при виде редчайшего белого верблюда. «Ах, это? — говорит его хозяин. — Да это же просто коза, к тому же еще и не дойная». И потому будь уверен, что птица, летящая через твои границы от нас, летит от народа, чьи добродетели — гостеприимство и преуменьшение, те же качества, что заставляют нас отдавать наилучшие наши вещи и животных — вплоть до самого своего шатра — тем, кто всего лишь похвалит это. Мы говорим в ответ, что это лишь безделушка.
Но ты привык к совершенно иному, а потому я скажу тебе без смирения: Саба не нуждается в зерне других источников, помимо собственных оазисов. Ароматы богов растут в наших садах, потому что богам приятно растить их в садах Сабы, Нам не нужно чужое зерно и не нужен чужой бог. То же солнце, что сжигает урожай других народов, мягко греет нашу землю, а луна пробуждает во тьме посев. Золото для нас не столь ценно, как для соседей, — оно как песок пустыни, что набивается в сандалии, волосы и глаза. Наши шахты неистощимы, наши финиковые рощи обильны, нашим стадам нет числа.
Мы защищены от агрессоров, ни одна армия не может выступить против нас и выжить в песках, преодолеть границы скал и соленого моря. Сами боги создали нашу крепость, защищенную и закрытую, словно ваш потерянный рай, и оставили нам небольшие воротца, чтобы мы могли поделиться с миром своими товарами и получить от мира хвалу и прибыль. В моей столице не один рай, но два. Все было дано нам двойною мерой. Аромат нашей мирры божественен — он относит души фараонов и царей в мир иной и пропитывает воздух земли, на которой растет, отчего наш народ проживает все больше лет, а затем обретает бессмертие в смерти. Как может быть иначе? Все царство пропитано ароматом бога, каждый человек здесь жрец, даже насекомые поют гимны. Здесь земные удовольствия становятся божественными, и мы облечены знанием того, что служим богу самим своим дыханием.
Да, боги несправедливы, они подарили все блага мира лишь нам, и щедрой рукой. Но все же, торгуя поморю и на суше, мы едим лучшее со столов мира, мы носим лучший шелк, индиго и пурпур. Мы так утопаем в роскоши, что простой хлеб и финики, простая ткань сияют для нас новизной.
Ты спрашиваешь, как я могу не нуждаться. Вот мой ответ. Но истинный твой вопрос заключался не в том, как умеет народ не нуждаться ни в чем, а в том, как женщина может в тебе не нуждаться. И вот мой ответ: я плод своей земли. Я — Саба. В Египте есть их Нил, у нас же есть муссоны, наши каналы и дамбы, устройство которых нашим предкам нашептали сами боги. Так мы живем с начала времен, мы вечны и мы благословенны. Любую нашу войну, текущую или прошлую, ведем мы только с собой, ибо никто не сравнится с нами в страсти и в мести.
Так отчего же ты приказываешь мне, как вассалу, послать в твое царство своих послов? И призывал ли ты также послов моего отца, который был главным жрецом бога, восставшего выше гор, коснувшихся самого неба? Я Верховная Жрица, я Дочь Алмакаха, и смертные правители мне не указ.
А потому я пишу тебе не как царица и не как жрица. Я спрашиваю тебя: как можешь ты почитать одного бога превыше всех остальных, бога, лишенного имени и лица? Отчего мудрец называет его единственным богом и рискует вызвать злобу и зависть других богов — отчего твой бог просит тебя о подобном? И как можно чтить бога в храме, закрытом от неба каменной крышей?
Между нами не должно быть загадок. Я слышала от моего торговца, Тамрина, что мы кузены и оба происходим от общего предка, единственного, кто пережил потоп, Ноя, чьи сыновья расселились до края земли.
Не знаю, почему я дописала последнюю фразу и кто повелел мне ее добавить: боги или стремление моего сердца.
Глава одиннадцатая
Я наблюдала за девушками, которые прислуживали мне в покоях. За тем, как они щебечут о своих мелких страстях: о самых красивых дворцовых рабах. О мелких чиновниках, что брали прислужниц в свои постели. О дарах, которые мне приносили и большую часть которых я отдавала им, о том, кто и откуда прислал эти дары.
Я наблюдала за советниками. За местью, которая ими руководила, за планами, которые они строили в зале совета, за тем, как они спорили за столом, распаляясь так, словно сама луна упадет на землю, если они не докажут своей правоты.
Наблюдала за аколитами моей новой школы жрецов, исполненными религиозного рвения. Рвение диктовало им каждый шаг и поступок в надежде на… что? Мои жрецы, рьяно защищавшие свою таинственность, формировали отдельную касту и претендовали на превосходство над прочим миром. Как они определяли, что их бог действительно с ними?
Я видела все слишком ясно: как земледельцы и купцы стремятся к богатству, будто преследуя само солнце, и столь же тщетно. Как их жены кичатся своими беременными животами, как бездетные женщины покрывают головы от стыда, как влюбленные почитают идол своей привязанности.
Вахабила, который боялся неопределенности в будущем. Шару, которая носила в себе тюрьму прошлого. Тамрина, не знающего покоя. И лишь мой загадочный евнух, казалось, существовал — в мире? В настоящем? — как остров спокойствия среди, нас.
Это казалось невозможным, но прошло четыре года. Мне было теперь двадцать два.
— Хорошо, — сказала я наконец Вахабилу. Была осень, прошли последние дожди и принесли с собой запах миндаля и абрикосовых деревьев, отяжелевших от плодов. — Иди к Азму. Скажи ему, что я готова заключить брак с богом.
Мой министр, как мне показалось, едва не свалился с ног от облегчения.
— Я займусь приготовлениями к новой луне, — ответил он.
Я не знала, как сказать, что с тем же успехом он мог бы готовиться к темной луне, когда Алмаках скрывает свое лицо от земли. Что все это будет не важно. Но я лишь кивнула и сказала: да, он должен начать приготовления, и — нет, это не будет слишком рано. Не было смысла ждать, поскольку молодость уходила.
В ночь новолуния я бодрствовала до рассвета. Так было уже семь ночей, отдыхала я только днем, прерывая пост лишь на закате перепелиными яйцами и гранатом. Я отослала в храм дары, бронзовые статуи и алебастровые курильницы для благовоний, сосуды с редким благовонным нардом для жрецов, золотые украшения для жриц на службе у нашего бога.
На восьмую ночь я пересекла оазис, не надев ни вуали, ни украшений. Я оставила Яфуша и своих женщин у входа на дамбу, отдала Шаре свои сандалии, чтобы войти в храм босиком и без сопровождения, как любой другой проситель. В руках я несла миску с маслом. Перед молчаливыми жрецами внешнего двора я налила масло на алтарь и напилась из священного колодца. Затем сбросила халат и вошла в открытое святилище, одетая лишь в простую нижнюю рубашку.
Там я дрожала и молилась, стоя на коленях, до следующего утра. А затем вернулась во дворец и заперлась ото всех, не впуская никого, кроме Шары. Я пила только воду до первого дня зарождающейся луны.
В последнюю ночь, когда луна сокрыла свое лицо и я сожгла благовония в бронзовой курильнице, ручка которой была выполнена в виде распластавшегося в прыжке горного козла, я осознала, что Шара странно на меня смотрит.
— Ты боишься? — прошептала она.
Я уставилась на белую кисею дыма. Движение жизни, и забвение вслед за ним. Мгновение, слишком уж быстротечное, и полное ничто.
Завтра я позволю моим женщинам накрасить сурьмой мои глаза, расписать хной лицо и руки. Я буду есть медовые пирожки, фрукты и жир. На закате я надену тяжелую вуаль невесты и войду в храм. Я останусь в подготовленной для меня комнате на неделю, видеть меня будет лишь жрица, а затем бог снизойдет ко мне в теле жреца, посещая меня каждую ночь. Все будет происходить под полуприкрытым глазом Алмакаха, сияющим в окне моего каменного свадебного жилища, и бог луны будет восходить надо мной и моим ложем.