Царица Савская
Шрифт:
— Я не прикажу тебе остаться, — прошептала я.
Он вмиг пересек разделявшее нас расстояние, голая рука притянула меня к нему, губы Тамрина накрыли мои собственные.
Я уже забыла запах кожи, ее теплый мускус. От него пахло сандаловым деревом и маслом.
До конца осенних дождей Тамрин возвращался в Мариб еще дважды.
А затем вернулись и Волки Пустыни.
Ты прислала мне не послов, но Волков, и я открыл им свои ворота. Я осыпал бы их немыслимыми дарами за тяжелый путь под безжалостным солнцем, будь у них верблюды для перевозки моих даров. Теперь я знаю, что тебе подчиняется любопытная птица удод — твой торговец,
Я скрыл от них свои слезы. Ведь разве можно ранить до самого сердца простым рассказом о саде и не пустить притом кровь? Но это не мои слезы, а твои, ибо как ты моя Загадка, так и я твое Зеркало.
И все же я тот, кто поглощает в один укус, а ты Саранча, погибель врагов Израиля. Так значит, ты мой враг?
Лишь демоны настолько владеют словом. Лишь демоны могут так увлекать, используя тайные желания человека против него самого. Ты, как рой саранчи, заполонила мои мысли и поглотила их до последней.
Когда я говорю: «Меня не сбить с толку», поскольку нахожу тебя дерзкой, ты вдруг становишься нежна и печальна. И я вынужден быть нежным в ответ, хоть ты и растрогала меня до слез своим одиночеством, отражением моего собственного.
Теперь ты злишься, потому что я тебя разгадал. Радуешься ли ты моей отвлеченности? Конечно, радуешься. Ты же Женщина.
Берегись, Билкис, — сколько раз я шептал твое имя? — множество женщин играли на чувствах царей, и мало кто выиграл.
Но играй на них, хоть я призываю тебя к осторожности. Я молю тебя. Позволь мне еще немного притворства.
Отправь свое посольство со словами, бесчисленными, как саранча, чтобы я мог поглотить их.
— Пошли за Тамрином, — велела я Вахабилу чуть позже в тот день. — Пришло время отъезда.
Глава семнадцатая
В день нашего отъезда, на рассвете, жрецы принесли в жертву быка на внутреннем дворе храма в Марибе. Было холодно: даже завернувшись в тяжелую шерстяную шаль, я дрожала в бледном предутреннем свете. Прочитав знаки исходящей паром печени, Азм помедлил, прежде чем провозгласить путешествие прибыльным. Лицо его было странным.
После я поманила его в сторону.
— В чем дело?
— Возвращение, моя царица. Оно будет… более трудным.
Что ж, с таким знамением я вполне могла смириться.
Я попрощалась с Вахабилом там же, в храме. Для непосвященных это выглядело так, словно он потерся носом с девушкой-рабыней.
Я сменила свои пурпурные платья и карминовые шелка на простую тунику, мой покров и вуаль скрывали все, кроме крошечной щелки для глаз, и я была неотличима от Шары или моих рабынь.
— Позаботься о моем царстве, — прошептала я.
— Я буду делать это так, словно твои глаза неотрывно на меня смотрят. Возвратись благополучно в новом году, царица. Пусть Алмаках дарует тебе свою милость. Да будет здоров и послушен верблюд, который тебя понесет.
Он давно стал дорог мне, мой преданный советник, мой старый друг.
Я обняла его и поцеловала, как отца.
И прежде чем покинуть храмовый комплекс, я остановилась у мавзолея, чтобы постоять над известняковой плитой на могиле моей матери, посмотреть на алебастровое лицо ее погребальной маски, украсившее плиту. Я вздохнула и коснулась невидящих глаз. Они были холодными.
Мне исполнилось двадцать четыре года, в этом возрасте она умерла. Знает ли она, что я теперь царица? Я погладила алебастровую щеку.
И помедлила еще немного, желая — надеясь — снова услышать ее голос. Но звучал только ветер и далекое рычание верблюдов. Наконец я заставила себя отойти и последовать за остальными по дамбе, за которой ждали верблюды и люди. Четыре сотни верблюдов. Семь сотен людей, считая и двадцатку Волков Пустыни. Половина каравана, подготовленного для дороги на север, к землям племени Тамрина, где мы встретимся и объединимся с еще тремя сотнями верблюдов и куда большим количеством людей.
Когда мы пересекли оазис, по которому шесть лет назад я вела свою армию, я обернулась на крошечную процессию — Вахабила и его рабов, возвращающихся обратно в столицу. Занимался рассвет, и кирпичные здания Мариба сияли золотистым теплом, алебастровые окна дворца сияли алым, как пятьдесят новых солнц. Пожелав себе запомнить увиденное, я повернулась лицом на север.
Тамрину понадобилось немало усилий, чтобы скрыть мое присутствие и объяснить, отчего Шару, меня и пять девушек, которых я взяла с собой, нужно поместить в начало каравана, где будет меньше пыли.
— Не хватит им выносливости для пути, — услышала я громкий вздох одного из его старшин, качавшего головой, глядя на паланкин, который несли двое других. А это значило, что мы в пределах слышимости Нимана и Кхалкхариба, каждый из которых взял с собой по десять человек и по пятнадцать верблюдов.
Сложнее всего было скрыть и замаскировать евнуха, поскольку все отлично знали: нубиец постоянно сопровождает меня, как тень. Теперь он закрыл лицо шарфом, а Кхалкхариб представил его своим собственным рабом и очень старался называть его Манакхум, хоть я и слышала на второй день путешествия, как он сбился.
Мы не могли вечно поддерживать эту таинственность, но я надеялась скрыть свой отъезд хотя бы до тех пор, пока Джауф не останется в нескольких днях пути за спиной. Во дворце Вахабилу пришлось непросто: он выбрал рабыню примерно моего роста и запер ее в отдаленных покоях женской части дворца. Один раз в день она появлялась на галерее, скрытая одной из моих вуалей и одетая в одно из моих платьев. Она даже сидела на моем троне в Зале Суда, склоняясь к Вахабилу, чтобы шепнуть что-то ему на ухо, после чего он провозглашал решение, выдав его за мое. Хитрость была не слишком тонка, но ее было достаточно, чтобы ненадолго скрыть мое отсутствие от всеобщих взглядов.
Я никогда не видела каравана Тамрина, который обычно состоял из трехсот пятидесяти верблюдов и почти такого же количества людей. А в первые дни мне хватало изумления и от нашей процессии, от половины будущего посольства.
Столько шума! Постоянные разговоры людей, крики старшин, которые передавали приказы от головы каравана к каждому его звену, воркование всадников со своими верблюдами, которых ценили, как не всякий ценит любовницу. Верблюды, казалось, ревут и бормочут без устали день и ночь, протестуют, когда их пытаются не пустить к колючкам или же подоить, а затем — когда расседлывают на ночь, когда поднимают утром и навьючивают тюками и сумками.
Почти сто пятьдесят верблюдов несли дары: золото, ткани и специи — обычный набор товаров Сабы, однако в количестве, которого я никогда не видела. Один верблюд был нагружен чистейшей слоновой костью. Другой — черным деревом. И еще один — рогами носорогов, страусовыми перьями и тщательно упакованными страусиными яйцами, раскрашенными и украшенными драгоценностями. Один верблюд вез врачебный сундук с алоэ и мазями, притираниями и бальзамами из мирта и ладана, другой вез сурьму и косметику. Еще три верблюда несли драгоценности, кубки, золотые шкатулки с инкрустацией из самоцветов, а также шерстяные, пеньковые, льняные ткани, окрашенные в десятки цветов. Этих даров хватило бы для трех сотен жен и наложниц, если вдруг сказки о них окажутся правдой.