Царица Савская
Шрифт:
— Мой царь!
Ему тоже потребовалось усилие, чтобы отвести взгляд.
— Мой царь… гонец из Цемараима! Там начались беспорядки.
Тогда он ушел от меня, легким шагом, и ноги его были стройны, как у газели, а голову так же венчала корона из собранных мной цветов.
До этого он посвятил меня в множество аспектов придворной жизни и даже просил разобрать несколько несложных дел об импорте, спросив совета как у правительницы иной страны. Но в тот день он ушел к своим советникам на
Я велела Шаре подготовить наши вещи, ожидая поспешного возвращения в Иерусалим.
Мне было отлично известно о нарастающем напряжении между Израилем и Дамаском, меж южными и северными племенами. И о напряжении между приглашенными для его жен иностранными жрецами и священниками его Яхве — в том числе и о безумце на улицах, которого, как оказалось, звали пророк Ахия. Царь и вправду ценил его, поскольку у пророка хватало смелости не соглашаться с царскими решениями. Напряжение нарастало также между рабочими и учеными, местными и приезжими племенами ханаанцев Израиля. Царство конфликтов!
И правил им царь противоречий. Я знала его как поэта и торговца, философа и дельца. Израильтяне, праздновавшие исход его народа из подневольного рабства в Египте, знали его как царя, что сам обложил народ повинностью подневольных работ. Кочевник по происхождению, он поселил свой народ в городах и выстроил дом для своего кочевого бога, он собирал мудрости со всего мира, а затем опровергал их всей мощью своей непогрешимой логики. Мудрец в постоянной погоне за роскошью, который жаждал загадок под стать своему острому разуму.
В тот день мы не вернулись в Иерусалим, хотя позже я узнала, что царь направил одного из своих генералов с отрядом вооруженных людей.
Мы ужинали в окружении придворных, жадно внимавших вопросам, которые царь задавал с подачей каждого нового блюда.
Некоторые вопросы были загадками. Некоторые таили в себе семя философского спора. И все до единого предназначались для того, чтобы подстрекать, веселить, провоцировать.
Царь то и дело давал повод для высказывания возражений, вовлекал спорщиков в разговор и разбивал их аргументы до тех пор, пока они не были вынуждены с ним согласиться.
Только я видела отблеск отчаянья в его глазах, словно с каждым опровержением он изгонял из себя какого-то демона.
— Скажи мне, что мы продолжим нашу историю, — сказал он мне, желая спокойной ночи. — Я велю тебе. Я молю тебя.
— Мы продолжим, — ответила я, поднимая руку к его голове в жесте благословения.
На следующий день Ниман остановил меня в коридоре.
— Позволь мне поговорить с ним, — настойчиво предлагал он. — Позволь приблизиться к нему как твой родственник.
— Запрещаю, — ответила я. Вначале мой торговец настроился против меня, как только царь предложил ему
Ниман, без сомнения, считал, что получит все желаемое, как только я выйду за порты, корабли и лошадей, которыми так желала пополнить свои конюшни. Я не ошиблась в решении не оставлять его в Сабе на время моего отсутствия, но теперь жалела, что он не остался в лагере.
— Зачем мы еще приехали, как не за этим? Моя царица, он даст тебе все, что ты просишь!
— Нет, не даст. Пока еще нет.
— Моя царица! Родственница! Разве ты не видишь, как он на тебя смотрит? Как люди смотрят на статуи богов, за которых и против которых он так рьяно вчера высказывался! Его собственные люди говорят, что со дня твоего прибытия он вдохновлен и не знает покоя. Известна ли тебе другая причина, по которой он не двинулся подавлять беспорядки лично, хоть и отправил туда две тысячи воинов?
Я не знала об этом. И почему одна только мысль согревала и тревожила меня одновременно?
— Здесь слишком много чужих ушей, — прошипела я. — Продолжим разговор, когда вернемся в Иерусалим.
— Билкис, почему ты не выходишь замуж? — спросил меня Соломон в ночь нашего возращения в город.
Неужели уши были даже у самого воздуха?
Я взглянула поверх низкой стены террасы в направлении западного холма. Там сияли огни нескольких алтарей, и мне показалось, что я даже отсюда различаю бой барабана.
— Почему ты женился на моавитянке, если твой бог запрещает их веру? — ответила я встречным вопросом. — И не только на моавитянке, но и на египтянке, сидонитянке, эдомитянке и неведомо скольких других, запрещенных тебе твоим богом?
— Мой бог запрещает это не из-за женщин — и не из-за тех богов, которых они почитают, — но лишь потому, что нет пределов тому, на что готов мужчина ради любимой женщины. Мой отец благоговел перед матерью, словно она была царицей самого рая. Как устоять мужчине и не склониться перед богом жены, молящей его об этом сладкими обещаниями?
— Понимаю. Так женщина становится искусительницей и приводит мужа к падению?
Я чувствовала, как он смотрит на меня со своего сиденья, как любуется моим силуэтом под звездами.
— Слабый мужчина называет женщину искусительницей и велит ей закрыть себя. Сильный мужчина закрывается сам и не говорит ничего. Я должен жить в мире с народами моих жен, хоть и не почитаю их богов.
— Ты должен также жить в мире и с женами, для этого и построил им места для почитания богов.
— Мой бог не призывает моих жен верить в него. Он знает, что я принадлежу только ему.