Царица Савская
Шрифт:
Я обняла Шару за плечи, размышляя о том, отчего я не открыла ей большего. Я оказала ей плохую услугу, попытавшись ее защитить и оставив в неведенье. Теперь она могла лишь молча меня утешать.
— Милость царя очень сложно удержать, — сказала она напряженным шепотом.
— Нет. Сложно лишь удержать ее, не потеряв при этом всего остального. — Я вздохнула и поднялась на ноги.
Шара застыла, как каменная, глядя лишь на свои руки. Ее дыхание вдруг сорвалось всхлипами, рука метнулась к краю ближайшего столика.
— Шара! Что
Шара еще никогда не казалась такой расстроенной, что бы
ни случилось. Отчего же теперь она в панике?
— Таковы дела царей и цариц, вот и все. — Я прижала ее к себе, ища глазами девушку, которую можно было бы послать за вином. — Скоро мы уедем домой.
— Но ты хотя бы могла выбирать, и тебя выбрали! — Ее руки взлетели клину, а голос поднялся почти до крика. — Тебя никому не дарили!
Она дрожала, как листок, в кольце моих рук.
— Шара! Шара! Что тебя мучает? — Я заставила ее убрать ладони от лица.
Но единственным ответом стала лишь мольба в ее глазах, жуткая, невыносимая тяга. Так смотрит человек, который не может говорить; которому нужно, чтобы кто-то другой произнес страшное признание — так смотрит женщина, которая слишком долго хранила ужасную тайну.
Что-то забрезжило в моей памяти, давнее-давнее воспоминание.
Ночь пира, когда я сказала, что Шара не должна быть невидимой, и нарядила ее в одно из моих платьев. Ты не отдашь меня. Я поклялась тогда, что не отдам.
Выбрали, не дарили. Не дарили кому?
Столько дней в самых скромных платьях. И ненависть к Хагарлат, которая втерлась в доверие к моему отцу и помогала в его бесплодных духовных поисках… и которая никогда не ворчала по поводу его наложниц, упоминая их лишь как способ приобретения благ. Хагарлат, которая, не моргнув глазом, ломала судьбы других, если это играло ей на руку… которая первой, я уверена, указала на меня своему выродку брату…
— Ты же не о том, что Садик…
Она помотала головой, задыхаясь.
— Прости меня. Прости меня.
Если не Садик, то за кого же она просит прощения? Другим мужчиной в моей жизни был только отец.
Мои руки упали с ее плеч.
Шара соскользнула с дивана и рухнула у моих ног. Она вцепилась в мое платье и жутко завыла. Мой желудок свело тошнотой.
Моя молочная сестра…
Наложница моего отца?
Но даже я не знала и не слышала имен тех женщин — ни из Сабы, ни из-за моря. Хагарлат была слишком горда, слишком амбициозна, чтобы делить с кем-то внимание царя, особенно после царицы, которая вовсе ни с кем его не делила. Но Шара была не из тех, кто выходит на свет. И Хагарлат это знала.
— Все это время, — прошептала я. — Почему ты мне не сказала?
— Как бы я сказала тебе такое? — Она со всхлипом втянула воздух. — Каждый день я помнила: придет час, и ты начнешь презирать меня. Каждое утро… Я просыпалась и думала, не настало ли это время, и
Эти слова рассеяли мое отвращение.
Я знала это чувство. Слишком хорошо знала.
Сколько времени я сама хранила тайну Садика, не говоря о ней ни единой живой душе… Каждую ночь, лежа рядом с Макаром, я размышляла о том, что, если он узнает об этом, он оттолкнет меня, а ведь больше всего на свете мне хотелось, чтоб он узнал и любил меня… такой, какая я есть?
И тогда я обняла ее, судорожно, безотчетно. Я прижала ее к себе, и Шара упала в мои объятья.
Я была в ужасе, меня оглушило чувство, которому я не знала названия. Неприятие. Сочувствие. Порыв защитить ее от других, давно мертвых, и от прошлого, которого я никогда не сумею исправить. Шара содрогалась в моих руках.
Она тоже хотела быть полностью понятой и принятой.
Пыталась вздохнуть, но легкие отказывались расширяться.
— Она отдала меня ему, чтобы наказать тебя. И я… что я могла, кроме как покончить с собой, но даже на это у меня не хватило смелости!
Ее глаза закатились, и я закричала, зовя служанку, когда Шара обмякла в моих руках.
В тот вечер я сидела на террасе, слушая звуки ночного города. Лай собаки. Плач ребенка. Песню загулявшейся допоздна компании. Я закрыла глаза и попыталась вспомнить сады Сабы, какими они были до прихода саранчи. Сейчас они наверняка вернули себе пышность, напившись обильным весенним дождем, и мимоза уже роняет на землю желтые лепестки. Над моей головой по чернильному небу плыла луна, тающий полумесяц на невидимых нитях.
Шла ли Шара по своей воле? Была ли в ней малая часть, что надеялась получить милость, вознестись над своим положением, — чтобы отомстить Хагарлат, например, или украсть у нее внимание, или отомстить за жестокость ко мне? Был ли жесток мой отец, что заставило ее так сжиматься, или же он был так добр, что за все эти годы вина почти задушила ее?
Я подумала, что все же задам этот вопрос. Позже. Завтра. Или по дороге домой, чтобы примириться с этим — если я вообще могла найти в себе силы смириться. Но, стоя на террасе в ту ночь, я поняла, что ответы Шары ничего не изменят.
Она не была мне врагом. Она не была мне соперницей. Она не была моей… рабыней, которой можно распоряжаться. И прежде всего она пострадала за верность — мне.
Когда она проснется, я окутаю ее любовью. Я сотру лицо Хагарлат — и даже лицо моего отца — из ее памяти, тем самым очистив и освободив ее.
За спиной зазвучали шаги.
— Яфуш.
— Я здесь, царевна.
Я устало выдохнула и вдруг почувствовала, что без сил оседаю в кресле.
— Кажется… пришло время возвращаться домой, — сказала я. Я не видела иного пути. А боги пусть поступают как угодно.