Царская Россия во время мировой войны
Шрифт:
В этой волшебной рамке черная одежда Пуанкаре производит неважное впечатление. Но широкая голубая лента ордена св. Андрея, которая пересекает его грудь, увеличивает в глазах русских его престиж. И затем, его лицо, особенно по сравнению с лицом его августейшего хозяина, так умно, так живо, так решительно, что оно импонирует всем. Наконец, все вскоре замечают, что импетор слушает его с серьезным и покорным вниманием.
В течение обеда я наблюдал за Александрой Федоровной, против которой я сидел. Хотя длинные церемонии являются для нее очень тяжелым испытанием, она захотела быть здесь в этот вечер, чтобы оказать честь президенту союзной Республики. Ее голова, сияющая бриллиантами, ее фигура в декольтированном платье из белой парчи, выглядит еще довольно красиво. Несмотря на свои сорок два года, она еще приятна лицом и очертаниями. С первой перемены кушаний она старается завязать разговор с Пуанкаре, который сидит справа от нее. Но вскоре ее улыбка становится судорожной, ее щеки покрываются пятнами. Каждую минуту она кусает себе губы. И ее лихорадочное дыхание заставляет переливаться огнями бриллиантовую сетку, покрывающую ее грудь. До конца обеда, который продолжается долго, бедная женщина видимо борется с истерическим припадком. Ее черты внезапно разглаживаются, когда император встает, чтобы произнести тост.
Августейшее слово выслушано с благоговением, но особенно хочется всем услышать ответ. Вместо того, чтобы прочесть свою речь, как сделал император, Пуанкаре говорит ее наизусть. Никогда его произношение не было более ясным, более определенным, более внушительным. То, что он говорит, не более, как пошлое дипломатическое пустословие, но слова в его устах приобретают замечательную силу, значение и властность. Это собрание, воспитанное в деспотических традициях и в дисциплине двора, заметно заинтересовано. Я убежден, что, среди всех этих обшитых галунами сановников, многие думают: «Вот, как должен был бы говорить самодержец».
После обеда император собирает около себя кружок. Поспешность, с которой представляются Пуанкаре, свидетельствует мне об его успехе. Даже немецкая партия, даже ультра-реакционное крыло, домогаются чести приблизиться к Пуанкаре.
В одиннадцать часов составляется шествие. Император провожает президента Республики до его покоев.
Там Пуанкаре задерживает меня в течение нескольких минут. Мы обмениваемся нашими впечатлениями, которыми мы оба вполне довольны.
Возвратясь в Петербург по железной дороге в три четверти первого, я узнаю, что сегодня, после полудня, без всякого повода, по знаку, идущему неизвестно откуда, забастовали главнейшие заводы, и что в нескольких местах произошли столкновения с полицией. Мой осведомитель, хорошо знающий рабочую среду, утверждает, что движение было вызвано немецкими агентами.
Президент Республики посвящает сегодняшний день осмотру Петербурга. В половине второго я отправляюсь ожидать его на императорской пристани вблизи Николаевского моста. Морской министр, градоначальник, комендант города и городские власти находятся там, чтобы его встретить. Согласно старинному славянскому обычаю, граф Иван Толстой, городской голова столицы, подносит хлеб-соль. Затем мы садимся в экипаж, чтобы отправиться в Петропавловскую крепость, являющуюся государственной тюрьмой и вместе — усыпальницей Романовых. Согласно обычаю, президент возложит венок на могилу Александра III, творца союза.
Наши экипажи крупной рысью едут вдоль Невы, сопровождаемые гвардейскими казаками, ярко красные мундиры которых сверкают на солнце.
Несколько дней тому назад, когда я устанавливал с Сазоновым последние подробности визита президента, он сказал мне, смеясь:
— Гвардейские казаки назначены для сопровождения президента. Вы увидите, какое они представят красивое зрелище. Это великолепные и страшные молодцы. Кроме того, они одеты в красное. А я думаю, что г. Вивиани не относится с ненавистью к этому цвету.
Я ответил:
— Нет, он его не ненавидит, но его глаз артиста наслаждается им вполне лишь тогда, когда он соединен с белым и с синим.
В своих красных мундирах эти казаки, бородатые и косматые, действительно наводят ужас. Когда наши экипажи исчезают вместе с ними под главными воротами крепости, какой-нибудь иронический наблюдатель, любитель исторических антитез мог бы спросить себя, не в государственную ли тюрьму провожают они этих двух доказанных, патентованных «революционеров» — Пуанкаре и Вивиани, не считая меня, их сообщника. Никогда еще моральная противоположность, молчаливая двусмысленность, которые лежат в глубине франко-русского союза, не являлись мне с такой силой.
В три часа президент принимает делегатов французских колоний Петербурга и всей России. Они приехали из Москвы, из Харькова, из Одессы, из Киева, из Ростова, из Тифлиса. Представляя их Пуанкаре, я могу сказать ему с полной искренностью:
— Их готовность явиться вас приветствовать нисколько меня не удивила, так как я каждый день вижу, с каким усердием и любовью французские колонии в России хранят культ далекой родины. Ни в одной из провинций нашей старой Франции, господин президент, вы не найдете лучших французов, чем те, которые находятся здесь, перед вами.
В четыре часа шествие снова выстраивается, чтобы сопровождать президента в Зимний дворец, где должно состояться дипломатическое собрание.
На всем пути нас встречают восторженными приветствиями. Так приказала полиция. На каждом углу кучки бедняков оглашают улицы криками «ура», под наблюдением полицейского.
Зимний дворец выглядит, как в самые торжественные дни. Этикет требует, чтобы посланники один за другим вводились к президенту, слева от которого стоит Вивиани. А я представляю ему моих иностранных коллег.
Первым входит германский посол, граф Пурталес, старейшина дипломатического корпуса. Я предупредил Пуанкаре, что мой предшественник, Делькассэ, едва соблюдал необходимую вежливость по отношению к этому учтивому человеку, и я просил президента оказать ему хороший прием. Итак, президент принимает его с подчеркнутой приветливостью. Он спрашивает его о французском происхождении его семьи, о родстве его жены с фамилией Кастеллан, о поездке на автомобиле, которую граф и графиня предполагают сделать через Прованс и именно в Кастеллан и т. д. Ни слова о политике. Затем я представляю моего японского коллегу, барона Мотоно, которого Пуанкаре когда-то знал в Париже. Разговор их краток, но не лишен значения. В нескольких фразах выражен и предположительно решен принцип присоединения Японии к тройственному согласию.
После Мотоно я ввожу моего английского коллегу, сэра Джорджа Бьюкенена. Пуанкаре заверяет его, что император решил держаться самого примирительного образа действий в персидских делах, и он настаивает на том, чтобы британское правительство поняло, наконец, необходимость преобразовать тройственное согласие в тройственный союз.
Совсем поверхностный разговор с послами Италии и Испании.
Наконец, приходит мой австро-венгерский коллега, граф Сапари, типичный венгерский дворянин, безукоризненный по манерам, посредственного ума, неопределенного образования. В течение двух месяцев он отсутствовал из Петербурга, вынужденный оставаться при больных жене и сыне. Он неожиданно вернулся третьего дня. Из этого я вывел заключение, что австро-сербская распря усиливается, что там произойдет взрыв и что необходимо, чтобы посол был на своем посту, дабы поддерживать спор и принять свою долю ответственности. Пуанкаре, которого я предупредил, ответил мне: