Царские забавы
Шрифт:
— Спасибо, государь, что сполна обласкал меня за верную службу, — согнулся Михаил Иванович, и тяжелые цепи на его плечах забряцали.
— А только ведомо ли тебе, холоп, что царь и царица в единое яблоко составлены. Захочешь его надломить, так нам обоим больно станет. За одно то, что дурное про Анну думал, тебе опала великая полагается… Только не в одном этом ты грешен, Михаил Иванович.
— В чем же еще моя вина, государь?
— В чем, спрашиваешь?.. Мне хочется, чтобы об этом ты сам мне поведал.
— Ни в чем я не виноват, государь, — отвечал опальный вельможа. — Если
— Живот, говоришь… Нечасто нынче такие радивые холопы, как ты, встречаются, чтобы за господина своего живот клали… Обещаю, что смерть твоя будет легкой.
Распеклась жаровня до красноты, и от сосуда, что стоял на раскаленной плите, потянуло едким смоляным запахом.
Вдохнул глубоко Никита и изрек:
— Для меня смоляной дух лучше всякого благовония будет. Поднесешь иной раз какому-нибудь злыдню под нос кипящего навара, так он сам все расскажет. Прикажи, Иван Васильевич, так я такое сделаю, что от усердия говорить у боярина язык распухнет.
— Если и есть человек в моем отечестве, кто предан мне всей душой, так это мой Никитушка. Уже не одного ворога царского покарал, — ласково вещал самодержец. — Вот кто старается на благо государя! Если бы не ты, Никита, так до многих изменников никогда бы не доискался.
— Государь Иван Васильевич, да я ради тебя!.. — начал было Никита-палач.
— Вот еще один холоп за государя жизнь свою готов положить. Только где же она, правда, Михаил Иванович? Тебе ли верить, человеку, что ворога в мой дворец привел, или палачу, что на тот свет многих недругов моих отправил?
Распалилась жаровня, будто разродилась многими солнцами, одно из которых закатилось боярину за воротник.
Пот с Михаила Ивановича стекал так обильно, что заливал глаза, огромными каплями выступал на скулах. Только от одного присутствия государя может бросить в жар, а Пытошная, вместе с Никиткой-палачом, — это чересчур!
Утер влагу с лица боярин и произнес:
— Я свое слово сказал, государь. Только за моими речами не одно поколение почивших предков, что московским государям верой и правдой служили. Да и сейчас мы царю нашему пособляем чем можем.
— Натерпелся я от вас, — махнул рукой Иван Васильевич, — служба ваша в том, чтобы опоры меня лишить и самим Русью править! И отец твой был такой же, все моему батюшке пакости чинил, да и ты от него недалеко ушел.
— Обидные слова, государь, ни за что прах моих предков оскорбить хочешь.
— Ладно, хватит об этом. Рассказывай, какую измену учинить хотел? А если во всем сполна признаешься, обещаю живота не лишать. А для беседы я тебе мужа подыскал степенного. Никитушка, исповедуешь боярина Воротынского?
— Исповедую, государь, для того у меня щипчики имеются. Вот ими я и буду слова из боярина вытягивать.
Опришники тоже стояли мокрущие, как будто прибыли после доброй бани, не обтершись.
Не потел только Никита-палач. Детина был неотъемлемым предметом Пытошной избы, такой же, как чугунные башмаки или дыба, а разве может покрываться испариной орудие пыток. Кожа его была лишена чувствительности,
— Вот и славненько, — запустил руку за ворот государь и, зажмурив глаза, точно так же, как это делает на солнцепеке кот, растер пятерней грудь, — даю я тебе откупную на боярина Воротынского… Последний раз спрашиваю, Михаил Иванович, давно ли ты против меня умысел дурной задумал?
— Не было этого! Не ведаю ни о чем!
— А может быть, князь, дочки твои знают? Они хоть малые, но, видно, не только в любви понимают, но и в делах отцовских. Давеча мои молодцы за титьки их теребили, а они от счастья так пищали, что стены едва не треснули. Стоит только Никитушке привести девиц в избу, так они всю правду о батеньке поведают.
— Побойся бога, государь, неужно деток безвинных сгубить хотите?
— Эти детки так умело тюремных сидельцев утешали, что те полдня отойти не могли, — хохотал государь.
Бояре, стоявшие позади Ивана Васильевича, невесело подхватили резкий государев смех.
Дочерей Воротынского государь повелел отдать тюремным сидельцам, и когда через день караульщики отомкнули подвал и вынесли на свет боярышень, узнать их было невозможно. Вместо телогрей и шуб — грязные лоскуты, лица исцарапаны, на щеках кровавые коросты, а от девиц исходил такой смрад, словно всю жизнь они провели у зловонных мест. Трудно было представить, что еще вчерашним вечером они были первыми красавицами Стольной, к которым сватались каждую неделю молодцы со всех городов Северной Руси, на которых во время службы озирался весь приход, а сам священник прерывал на полуслове проповедь, случайно столкнувшись с девицами взглядами.
— Привести боярышень Воротынских, пусть Михаил Иванович на них порадуется, я им таких женихов отыскал! — весело выкрикнул государь.
— Не идут они, Иван Васильевич, — отвечал Никита.
— Что так? Или загордились?
— Не способны они, государь.
— А вы им подсобите, поддержите под рученьки, как цариц. Честь им окажите.
— Как скажешь, государь… Привести строптивиц, и чтобы не мешкали! Не на смотрины девки идут, а в Пытошную избу, нечего им прихорашиваться!
Через минуту стрельцы ввели девиц, они едва шли, и, если бы отроки не держали их под руки, не сумели бы боярышни сделать и двух шагов.
Сейчас это были старухи, если не по годам, то по тому, что им пришлось выстрадать. Девицы были избиты и истерзаны дюжиной тюремных сидельцев, которые никак не ожидали от государя подарка в виде двух красивых боярышень.
— Господи, да что же это делается?! — в горе вскричал князь Воротынский. — Боже, дай мне силы, чтобы выдержать все это! Почто девиц ссильничали?! Не будет тебе, царь, прощения перед православным миром! Уподобился ты, Иван, демону, что кровь человеческую сосет!
— Вон как ты заговорил, князь, — спокойно отвечал Иван Васильевич. — Тебе бы не в Пытошной избе быть, а проповеди старицам сердобольным читать. Твои доченьки тюремным сидельцам приглянулись… Ежели ты и дальше будешь упрямиться, так им еще долго в сотоварищах с убивцами да с татями быть.